На Гражданскую деда ни одна из постоянно меняющихся властей не забирала, ему тогда было уже 40, а с седой бородой он выглядел ещё старше. Но, увидев во дворе хоть и неказистую, но лошадёнку, и те, и другие непременно отряжали его вместе с тяглом в свой обоз, приказывая везти раненых или припасы. Продолжительность марш-броска зависела от многих обстоятельств, главным из которых была милость работодателей.
С закрепившейся уже советской властью легче не стало: постоянные набеги продовольственных комиссаров, выметавших всё до зёрнышка из сусеков, вынуждали изобретать нетривиальные места хранения зерна, зарывая, например, в землю под собачьей конурой. Однажды спасло только чудо. Когда в очередной раз деда стали трясти за грудки: "Где хлеб?", подбежал младшенький Петя с ранее подслушанной родительской фразой: "У собаки под хвостом". Надо было быстро сообразить, чтобы прогнать мальца за "неудачную шутку".
Звёздный час деда пробил с наступлением НЭПа. Всю землю делили жребием по числу едоков, только трудись на ней. И тут дед развернулся на всю мощь - работали всей семьёй от темна до темна. Даже Петю, которому не было ещё и пяти, будили чуть свет и заставляли ходить за бороной, погоняя лошадь. Грудной младенец Павел лежал здесь же в поле рядом с работающей матерью. Моя мама удивляла педагогов своими способностями, и после завершения ею учёбы в местной школе, те приходили просить отправить её учиться дальше, в соседнее село - дед же был категоричен: достаточно этой науки, работать некому.
Стал быстро богатеть: приобрёл сеялку, веялку, конные грабли, росло число коров и лошадей. Это чуть не кончилось плачевно: от раскулачивания и ссылки семью спасло лишь то, что никто из односельчан ни разу не видел работающих рядом с ними родных, которых можно было объявить наёмными работниками. Всю живность, кроме кур и собаки, всю сбрую, весь инвентарь, тем не менее, конечно же, свёз на колхозный двор.
Дед не курил, за всю жизнь не выпил и капли спиртного, не сказал ни одного нехорошего слова. Даже слово "чёрт" он заменял кодовым "чёрненький". Рассерженным его приходилось видеть, ругающим кого-то - никогда. Ещё он панически боялся любых представителей власти, даже чисто декоративных. Уже с 5 лет я бегло читал, и иногда он просил меня почитать ему районную многотиражку "Стахановец полей" - листок формата А3, который дед выписывал, боясь отказать властям, причём интересовался только "Международным обозрением" на обороте, внизу. Слушал внимательно, вряд ли что понимая, но непременно приговаривая: "А? Что вытворяют!" - и относилось это, понятно, всё к тем же властям.
Доброты он был необыкновенной, меня иначе, чем "Инадик", никогда не называл.
В этом они были с бабушкой подстать друг другу. Её никто никогда не видел даже просто хмурой или рассерженной. К ней, наделённой даром целительства и костоправного искусства, наезжали страждущие из всех окрестных сёл с непременными крестьянскими хворями - вывихами и "растяжениями жил". Так и вижу её сидящей на полу и растирающей намыленными руками в тазу с горячей водой ногу очередного сидящего на табуретке, с непременным: "Потерпи, милёнок, сейчас будет хорошо". Приезжали и днём, и ночью, и денег, конечно никода ни с кого не брала. Последний раз видел её в Самаре у тёти Маруси, за 4 месяца до её смерти. Она с трудом встала с постели, тяжёлая, грузная, совершенно слепая. Но меня сразу узнала, заплакала. Я - тоже...
Комментариев нет:
Отправить комментарий