Алексей Максимович Пешков (Горький) (1868 - 1936) был тот ещё женолюб. Его симпатии отличались разнообразием: от непритязательных простушек до международной авантюристки Марии Игнатьевны, ставшей баронессой Будберг. Это потом уже, когда товарищу Сталину удалось заманить его в свою западню, он стал хрестоматийным пролетарским писателем и адептом соцреализма, а начинался как писатель, публикуя для повышения тиражей свои фельетоны в ежедневных газетах Нижнего и Самары. Фельетон - это не то, что вы подумали, а романтические любовные истории с налётом эротики, занимающие весь первый том его собраний сочинений. Это не бунинские "Тёмные аллеи", конечно, но - тем не менее.
Его первая жена Екатерина Павловна Пешкова (урожд. Волжина) (1878 - 1965) масштабом своей личности ничуть не уступала именитому писателю. Роли жены-домохозяйки или даже литературного секретаря при муже был тесны для этой выдающейся женщины, поэтому, прожив вместе знаковые семь лет, они расстались, оставшись, однако, на всю жизнь добрыми друзьями. Двое детей, Максим (1897 - 1934) и Катя (1901 - 1906) остались, конечно, с матерью.
Активный член партии социалистов-революционеров (некоторое время была даже в составе ЦК), она регулярно бывала за границей, посещала курсы в Сорбонне, подолгу там жила, занимаясь, как сейчас сказали бы, правозащитной деятельностью. Открытие народных домов и детских библиотек, помощь полит-эмигрантам и жертвам войны, защита прав политкаторжан - далеко не полный перечень дел, которым она отдавала всё своё время. Ирония судьбы заключалась в том, что те, кого она так рьяно защищала от царских карательных органов, после октябрьского переворота сами пришли к власти, и всех преследуемых и обездоленных она продолжала так же настойчиво оборонять теперь уже от них самих.
Сама Е.П.Пешкова рассказывала:
"Когда началась революция, то у нас (Политический Красный Крест) был пропуск во все тюрьмы, выданный Временным правительством, и мы свободно там бывали.
И вдруг пропуск отобрали. Надо было идти к Дзержинскому. Тот встретил нас вопросом: "Почему вы помогаете нашим врагам?" Я говорю: "Мы хотим знать, кому мы помогаем, а у нас отобрали пропуск".
Дзержинский: "А мы вам пропуск не дадим".
"А мы уйдём в подполье".
Дзержинский: "А мы вас арестуем".
С тем и ушли.
На другой день нам пропуск дали".
Хорошо знавшая её Анна Васильевна Книпер, знакомая по предыдущим постам, писала:
"Всегда, встречаясь с ней, я не переставала изумляться, как, прожив такую долгую, сложную жизнь, сталкиваясь со столькими людьми, всякими, - как она сумела до глубокой старости сохранить абсолютную чистоту души и воображения, такую веру в человека и сердце, полное любви. И полное отсутствие сентиментальности и ханжества. Она была очень терпима к людям - к женщинам, - и, когда я её по ходу разговора спросила: "Да неужели в молодости Вы никем не увлекались, за Вами никто не ухаживал?" - она ответила почти сердито: "Мне некогда было, я всё уроки давала. Раз товарищ меня провожал и, прощаясь, поцеловал мне руку - уж я её мыла, мыла". Я совершенно ей поверила, но очень смеялась".
После лево-эсеровского мятежа 6 июля 1918 года многие её друзья угодили в застенки ЧК, с оставшимися на воле боялись общаться. Все, но не Катерина (а тогда все произносили именно так) Павловна, продолжавшая стучаться в двери и опальных друзей, и высоких кабинетов.
Когда поляки заявили Пешкову представительницей своих интересов в России, советские власти встретили её кандидатуру в штыки, требовали даже, чтобы её постоянно сопровождал в поездках уполномоченный из ЧК, а когда поляки и на это не пошли, во всех документах смешанной советско-польской комиссии продолжали её именовать не иначе как гражданкой Пешковой, в отличие от всех других - товарищей.
Политический Красный Крест - Комитет помощи политическим ссыльным и заключённым ("Помполит") на Кузнецком, 24, который она возглавляла, долгое время, с середины февраля 1918 года до середины 1937 года, оставался единственной в советской России инстанцией, куда стекались на приём ходоки со всей страны, надеясь узнать здесь хоть что-то о своих пропавших родственниках и как-то им помочь. Больше пожаловаться было просто некому. Вместе с тремя другими сотрудниками комитета, существовавшего на пожертвования лиц и организаций, удавалось принимать тысячи страждущих, наводить справки об арестованных, самолично отвозить в тюрьмы передачи. Самим же себе члены комитета положили жалование, не превышающее среднюю зарплату рабочих. Здесь и далее опять цитирую А.В.Книпер:
"Кто не пережил страшного этого времени, тот не поймёт, чем был для меня, многих и многих её труд. Что значило для людей, от которых шарахались друзья и знакомые, если в семье у них был арестованный, прийти к ней, услышать её голос, узнать хотя бы о том, где находятся их близкие, что их ожидает, - а это она узнавала.
Недаром мой муж говорил, что после меня и моего сына он больше всех на свете любит Екатерину Павловну.
В конце концов, когда в 1937 году Политический Красный Крест закрыли, и этих возможностей у неё не стало.
А в 1938 году, когда кончился срок моей высылки, в тот же день меня арестовали вновь, арестован был мой сын и так и не вернулся из заключения - реабилитирован посмертно. И муж мой умер во время моего заключения на 8 лет".
После реабилитации А.В.Книпер в 1960 году и возвращения её в Москву вновь встретились эти два, покинутые всеми, одиночества, Старшая внучка Пешковой Марфа (р. 1925), та самая, что была самой близкой школьной подругой Светланы Сталиной, проследовала в ссылку за своим мужем Серго, сыном одиозного Берия. Младшей Дарье (р. 1927), известной актрисе театра им. Вахтангова, тоже, видимо, было не до бабушки.
"Для меня было радостью, что мне уже не о чем было её просить, - и так я была перед ней в неоплатном долгу. А она об этом точно не помнила. Она вообще не помнила, что она делала для людей, ей это было так естественно, как дышать.
Сколько людей я перевидала, но никогда не встречала такого полного забвения своих поступков, а вот малейшее внимание к себе она помнила.
Она старела на глазах... Какой же одинокой она была в последние годы жизни! Сверстники её умирали один за другим, родные не утешали. А она всё, касающееся их, принимала к сердцу, волновалась, огорчалась, худела на глазах, точно таяла".
"Вот я начала писать о Екатерине Павловне, и меня потянуло в Новодевичий на её могилу. Я бывала там вместе с нею - на могиле её сына и матери: ей было уже трудно ездить одной... а внукам некогда, всё дела, дела...
Мимо проходила экскурсия молодых девушек. Экскурсовод указал на могилу "сына Горького" - у него не нашлось ни одного слова, чтобы сказать о Екатерине Павловне, которая всю жизнь отдавала людям в несчастье. "К страданиям чужим ты горести полна, и скорбь ничья тебя не проходила мимо - к себе самой лишь ты неумолима...", - разве не о ней эти строки А.К.Толстого?
Очень мне было горько."
"На гражданской панихиде в музее Горького я стала у гроба. Екатерина Павловна лежала в цветах, и лицо её было молодое, такой прекрасный лоб, тонкие брови - никогда её больше не увижу. Заплакала я - кто-то сказал: "Вам нехорошо? Дать капель?" Как-будто странно, что можно заплакать, прощаясь с дорогим человеком.
Каких мы людей теряем,
Какие уходят люди...
И горше всего - что знаем:
Таких уж больше не будет.
Была нам в жизни удача,
Что мы повстречались с ними -
И нет их... И только плачем,
Повторяя светлое имя".
Можно только гадать, как сложилась бы дальнейшая судьба А.В.Тимирёвой, не явись год спустя после ареста в её скорбную тюремную обитель ангел-хранитель в образе Екатерины Павловны Пешковой.
В далёкий Иркутск её привели служебные дела. После того, как вторжение Красной армии в Польшу под руководством Сталина и Тухачевского летом 1920 года закончилось её полным поражением, был заключён спешный мирный договор, и встал вопрос обмена военнопленными. Поляки, никогда не доверявшие России, любые её шаги воспринимали с подозрением, поэтому и настояли, чтобы делегатом Польского Красного Креста по опеке лиц польской национальности в советской России была аккредитована в Москве не кто иная, как первая жена Горького, известная всему миру защитница прав политзаключённых, прославившаяся своей честностью и несгибаемой принципиальностью ещё с царских времён. Этот пост она занимала до 1937 года, когда Сталин совсем уже слетел с тормозов, а до того даже ЧК и НКВД вынуждены были считаться с ней, облечённой дипломатическим статусом. Вот и разъезжала она по сибирским городам и весям, опрашивая народ и отыскивая затерявшихся там поляков, желающих репатриироваться в свою Польску, пока та ешче не сгинела.
Но Пешкова не была бы Пешковой, если бы не воспользовалась возможностью попутно обследовать и тюрьмы, где томились в неволе и её собственные соотечественники. Так она вышла и на А.В.Тимирёву. Но лучше, опять-таки, чаще предоставлять слово ей самой.
"Резко стукнуло окошко, и я увидела даму, в шляпе и вуалетке, среднего возраста, чуть подкрашенные губы, решительное лицо. Она внимательно посмотрела на нас - мы сидели вдвоём - и спросила, не нуждаемся ли мы в хлебе. Нет, в хлебе мы не нуждались. И всё, окно снова захлопнулось.
Разве я могла представить себе, кем будет в моей судьбе эта незнакомая дама. Что долгие годы, в самые тяжёлые дни она придёт на помощь - и столько раз выручит из беды. И что не будет дпя меня более дорогого человека.
А она потом говорила моей сестре, что запомнила меня в одиночке, в тюремном полосатом платье, за каким-то шитьём.
Время было суровое. Незадолго до её посещения приезжала комиссия по пересмотру дел политических заключённых. Гражданская война кончилась. И вдруг начались расстрелы - по 40, 80, 120 человек за раз.
По субботам и понедельникам мы не спали. Смотрели, прижавшись к решёткам, как пачками выводят людей - "в подвал".
"Вернувшись из Сибири, Екатерина Павловна при свидании с Дзержинским рассказала ему и обо мне. Он ей сказал: "Да, кажется, мы много лишнего делаем". В результате меня вызвали в Москву".
В 1922 году, по освобождении, она жила в Москве сначала с братом Ильёй. В том же году взяла к себе сына, оставленного в 1918-ом в Кисловодске, на своей малой родине, и вышла замуж за инженера-гидростроителя Всеволода Константиновича Книпера (1988 - 1942), поменяв свою одиозную фамилию. Но и это не спасло от нового ареста через три года.
Несмотря на то, что Пешкова каждый раз вызволяла её из лагерей, добиваясь пересмотра дела, очень скоро её возвращали туда снова. А после 1937 года Екатерина Павловна и вовсе лишилась всяких рычагов влияния. Массовый исход из лагерей в 1956 году застал её в Рыбинске, где она нашла себя в качестве художника, декоратора и костюмера в лагерном самодеятельном театре.
Излишне говорить, что вся её жизнь, к которой она постоянно мысленно возвращалась, осталось там, в морозной Сибири 1920-го года. А тут ещё, в 1970 году она неожиданно узнаёт, что сохранился севастопольский архив А.В.Колчака 1917 - 1918-ых годов, большую часть которого составляют не отправленные письма к ней, по сути - дневник, в котором он каждый день разговаривал с ней:
"Вы, милая, обожаемая Анна Васильевна, так далеки от меня, что иногда представляетесь каким-то сном. В такую тревожную ночь в совершенно чужом и совершенно ненужном городе я сижу перед Вашим портретом и пишу Вам эти строки. Даже звёзды, на которые я смотрю, думая о Вас, - Южный Крест, Скорпион, Центавр, Арго - всё чужое. Я буду, пока существую, думать о моей звезде - о Вас, Анна Васильевна" (20.03.1918, Сингапур).
Писатель А.И.Алдан-Семёнов, внемля её просьбе, присылает эти обращения к ней из прошлого.
"И вот больше чем через 50 лет я держу их в руках. Они на машинке, обезличенные, читанные и перечитанные чужими, - единственная документация его отношения ко мне. Единственное, что сохранилось из всех его писем, которые он мне писал с тех пор, как уехал в Севастополь, - а А.В. в эти два года писал мне часто. Даже в этом виде я слышу в них знакомые мне интонации. Это очень трудно - столько лет, столько горя, все войны и бури прошли надо мной, и вдруг опять почувствовать себя молодой, так безоглядно любимой и любящей. На всё готовой. Будто на всю мою теперешнюю жизнь я смотрю в бинокль с обратной стороны и вижу свою печальную старость. Какая была жизнь, какие чувства.
Что из того, что полвека прошло, никогда я не смогу примириться с тем, что произошло потом.
О, Господи, и это пережить,
и сердце на клочки не разорвалось...
(Ф.И.Тютчев, "Весь день она лежала в забытьи", 1864, авт.)
И ему, и мне трудно было - и чёрной тучей стояло это ужасное время, иначе он его не называл.
Но это была настоящая жизнь, ничем не заменимая, ничем не заменённая. Разве я не понимаю, что даже если бы мы вырвались из Сибири, он не пережил бы всего этого: не такой это был человек, чтобы писать мемуары где-то в эмиграции в то время, как люди, шедшие за ним, гибли за это и поэтому.
Последняя записка, полученная мною от него в тюрьме, когда армия Каппеля, тоже погибшего в походе, подступала к Иркутску: "Конечно, меня убьют, но если бы это не случилось - только бы нам не расставаться.
И я слышала, как его уводят, и видела в волчок его серую папаху среди чёрных людей, которые его уводили.
И всё. И луна в окне, и чёрная решётка на полу от луны в эту февральскую лютую ночь. И мёртвый сон, сваливший меня в этот час, когда он прощался с жизнью, когда душа его скорбела смертельно. Вот так, наверное, спали в Гефсиманском саду ученики. А наутро - тюремщики, прятавшие глаза, когда переводили меня в общую камеру. Я отозвала коменданта и спросила:
"Скажите, он расстрелян?" - И он не посмел сказать мне "нет":
"Его увезли, даю Вам честное слово".
Не знаю, зачем он это сделал, зачем не сразу было узнать мне правду. Я была ко всему готова, это только лишняя жестокость, комендант ничего не понимал.
Полвека не могу принять -
Ничем нельзя помочь -
И всё уходишь ты опять
В ту роковую ночь.
Но если я ещё жива
Наперекор судьбе,
То только как любовь твоя
И память о тебе.
30 января 1970 г."
Ровно через пять лет, 31 января 1970 года, на 82-ом году жизни Анны Васильевны не стало.
Болельщикам футбола не надо объяснять, кто такой Константин Иванович Бесков. Для всех других скажу лишь, что это - личность, уникальная в нашем футболе. Он из числа тех легендарных динамовцев, которые в 1945 году первыми из наших футбольных команд выступили на английских стадионах, покорив своим мастерством британцев, родоначальников и тонких знатоков этой игры, одновременно доказав нашим союзникам, что советские люди могут побеждать не только на полях военных сражений, но спортивных - тоже.
Завершив карьеру блистательного центрального нападающего, Константин Иванович продолжил её в роли главного тренера наших топ-клубов, оставшись и на этом поприще доныне недосягаемой вершиной.
Не меньший пиетет к мэтру тренерского цеха испытывают и наши извечные соперники спартаковцы, чья команда под его опытным руководством, как птица Феникс, буквально восстала из пепла низшей лиги, сходу завоевав несколько чемпионских званий.
Инициатива Центрального совета "Динамо" провести настоящий футбольный сезон под знаком девяностолетнего юбилея К.И.Бескова с большим удовлетворением встречена всеми верными поклонниками "Динамо" - это имя значит для всех нас не меньше, чем имя Льва Ивановича Яшина.
Приятно удивило руководство клуба и другой своей инициативой, выделив бесплатные абонементы на все домашние матчи сезона старейшим болельщикам команды, которым посчастливилось видеть воочию ещё первые послевоенные чемпионские сезоны "Динамо" (Москва). В число восьми счастливчиков попал и ваш покорный слуга. Динамовская торсида на стадионе в Химках, таким образом, прирастёт на восемь боевых единиц. Так сказать, боевой отряд маломощных хлипаков.
Любая инициатива имеет своих конкретных авторов и исполнителей, и динамовская интернет-страна должна знать своих героев, имена которых и называю, преисполненный чувствами благодарности, респекта и уважения: Свят (Святослав Олегович Петрушко), Зрелый (Дмитрий Мамонтов), Матроскин (Дмитрий Шелепин), Смык (Николай Смыков).
Кучу подарков, полученных мною сегодня в Центральном совете нашего общества, можно увидеть на снимках. Завидуйте белой завистью.
"Динамо" - чемпион и обладатель!
Причём - навсегда.
Даже невразумительные времена и переломные эпохи не отменяют личную жизнь, они только безжалостно крушат и перемалывают её в своих бездушных жерновах. Именно это произошло с героями сегодняшнего рассказа.
Он - адмирал Александр Васильевич Колчак (1873 - 1920), кое-какие подробности жизни которого, по большому счёту, стали широко известны в родных пенатах лишь в прошлом году, после выхода на экраны фильма "Адмирал", несмотря на то, что истинные масштабы этой легендарной личности за пределами его родной страны известны были всегда.
Нельзя особо доверять увиденному на экране, где много фактических нестыковок и прямого искажения фактов, не говоря уж о том, что киношный Колчак в изображении Хабенского, с его обликом рефлексирующего интеллигента, не имеет ничего общего с реальным образом волевого и брутального адмирала, представленного на сохранившихся снимках. Ничего, конечно, не имею против самого Константина, думаю, ещё хуже бы смотрелся в этой роли Евгений Миронов, безусловно лучший на сегодня наш актёр.
Не случись этих трёх злосчастных российских революций, Колчак остался бы в памяти потомков светилом гидрологии и великим полярным исследователем масштаба Нансена, Амундсена и Скотта. В июне 1900 г. - сентябре 1902 г. он вместе с Э.В.Толлем на судне "Заря" предпринял тяжелейшую экспедицию по Северному морскому пути от Петербурга до Чукотки с задачей картографирования берегов материка и полярных островов, включая и мифическую землю Санникова. Дважды судно затирало во льдах, что фатально приводило к мучительным одиннадцатимесячным зимовкам. Когда на разрушенном судне закончился уголь, пришлось вернуться на материк. Узнав, что отряд Толля, в отчаянии покинувший судно ещё раньше, пропал, Колчак год спустя на свой страх и риск собирает новую экспедицию, берёт оставшийся на "Заре" вельбот и, где с помощью собак, где волоча его вручную, проходит предполагаемым маршрутом барона Толля, находит место его последней стоянки и гибели, спасает все бесценные научные материалы отряда. Едва началась русско-японская война, он, будучи патриотом и человеком долга, несмотря на сопротивление Академии наук, из Якутска отправляется на театр военных действий в Порт-Артур, где сначала служит на военных кораблях, а после гибели флота командует береговой батареей. После тяжёлого ранения обостряются последствия полярных лишений - в Петербург он возвращается инвалидом с хронической пневмонией. Не трудно догадаться, что он и не думал об отставке, снова вернувшись к полярным исследованиям, а с началом первой мировой войны - опять на действующем флоте.
Она - Анна Васильевна Тимирёва (1893 - 1975), дочь знаменитого Василия Ильича Сафонова (1852 - 1918), пианиста, дирижёра и музыкального педагога, возглавившего по просьбе П.И.Чайковского и С.И.Танеева в 1889 году Московскую консерваторию. Став директором, именно он, добившись субсидии от царя и заручившись поддержкой купцов-меценатов, немедленно начал строительство её нового здания, сохранившегося и поныне. Все его десять детей получили прекрасное образование и стали потом известными музыкантами-исполнителями, концертирущими по стране, известными журналистами, живописцами, чьи картины хранятся в московских музеях. Сама Анна Васильевна прекрасно рисовала, играла на фортепьяно, свободно говорила на немецком и французском языках. О её литературных способностях вы сможете судить сами, ибо дальше все основные события жизни этой необыкновенной женщины будут представлены в её изложении. Я просто не способен сделать это лучше, чем она сама.
"Остаётся так мало времени: мне 74 года. Если я не буду писать сейчас - вероятно, не напишу никогда. Это не имеет отношения к истории - это просто рассказ о том, как я встретилась с человеком, которого я знала в течение пяти лет, с судьбой которого я связала свою судьбу навсегда.
Восемнадцати лет я вышла замуж за своего троюродного брата С.Н.Тимирёва (Сергея Николаевича, 1875 - 1946, - авт.). Ещё ребёнком я видела его, когда проездом в Порт-Артур - шла война с Японией - он был у нас в Москве. Был он много старше меня, красив, герой Порт-Артура. Мне казалось, что люблю, - что мы знаем в восемнадцать лет! В начале войны с Германией у меня родился сын (Владимир, 1914 - 1942, - авт.), а муж получил назначение в штаб Командующего флотом адмирала Эссена. Мы жили в Петрограде, ему пришлось ехать в Гельсингфорс (ныне - Хельсинки, авт.). Когда я провожала его на вокзале, мимо нас стремительно прошёл невысокий, широкоплечий офицер.
Муж сказал мне: "Ты знаешь, кто это? Это Колчак-Полярный. Он недавно вернулся из северной экспедиции.
У меня осталось только впечатление стремительной походки, энергичного шага".
"Не заметить Александра Васильевича было нельзя - где бы он ни был, он всегда был центром.Он прекрасно рассказывал, и, о чём бы ни говорил - даже о прочитанной книге, - оставалось впечатление, что всё это им пережито. Как-то так вышло, что весь вечер мы провели рядом. Долгое время спустя я спросила его, что он обо мне подумал тогда, и он ответил: "Я подумал о Вас то же самое, что думаю сейчас.
Он входил - и всё кругом делалось как праздник; как он любил это слово! А встречались мы не часто - он лично принимал участие в операциях на море, потом, когда командовал минной дивизией, тем более. Он писал мне потом:"Когда я подходил к Гельсингфорсу и знал, что увижу Вас, - он казался мне лучшим городом в мире".
"Тогда же в Гельсингфорс перебралась и семья Александра Васильевича - жена (с 1904 г., урожд. Омирова Софья Фёдоровна, 1876 - 1956, авт.) и пятилетний сын Славушка (Ростислав, 1910 - 1965, авт.). Они остановились пока в гостинице, и так как Александр Васильевич бывал у нас в доме, то он вместе с женой сделал нам визит. И мы с мужем должны были ответить им тем же".
"Мне было тогда 23 года; я была замужем пять лет, у меня был двухлетний сын. Я видела А.В. редко, всегда на людях, я была дружна с его женой. Мне никогда не приходило в голову, что наши отношения могут измениться. И он уезжал надолго; было очень вероятно, что никогда мы больше не встретимся. Но весь последний год он был мне радостью, праздником. Я думаю, если бы меня разбудить ночью и спросить, чего я хочу, - я сразу бы ответила: видеть его. Я сказала ему, что люблю его. И он ответил: "Я не говорил, что люблю Вас". - "Нет, это я говорю: я всегда хочу Вас видеть, всегда о Вас думаю, для меня такая радость видеть Вас, вот и выходит, что я люблю Вас". И он сказал: "Я Вас больше чем люблю". И мы продолжали ходить рука об руку, то возвращаясь в залу Морского собрания, где были люди, то опять по каштановым аллеям Континенталя.
Нам и горько было, что мы расстаёмся, и мы были счастливы, что сейчас вместе, - и ничего больше было не нужно. Но время было другое, и отношения между людьми другие - всё это может показаться странным и даже невероятным, но так оно и было, из песни слова не выкинешь.
Потом он уехал..."
Поехал он командовать Черноморским флотом, начавшим разваливаться после отречения царя под влиянием большевистских пропагандистов, а после октябрьского переворота, когда начались расстрелы морских офицеров, едва успел посадить семью на пароход до Франции. Сам же, глубоко оскорблённый похабным брестским миром, когда победа Антанты над Германией была уже только делом времени, посчитал себя обязанным продолжать сражаться на стороне союзников. Для этого он сначала подался по военным делам в Америку, а потом - в Харбин, где была большая российская колония работников КВЖД, не признававшая советскую власть.
В это время уже мало что зависело от наших героев. Те самые равнодушные жернова начали свою разрушительную работу, перемалывая всё больше и больше российских людских ресурсов.
"Мы ехали во Владивосток - мой муж, Тимирёв, вышел в отставку из флота и был командирован советской властью туда для ликвидации военного имущества флота. Брестский мир был заключён, война как бы была окончена.
В Петрограде - голод - 50 граммов хлеба по карточкам. А в вагоне-ресторане - на столе тарелка с верхом хлеба. Мы его немедленно съели; поставили другую - и её тоже".
От попутчицы Жени, с которой успела сдружиться за долгую дорогу, и её окружения, направляющихся в Харбин, Анне Васильевна случайно узнаёт, что там же находится и Колчак.
"Не знаю уж, вероятно, я очень переменилась в лице, потому что Женя посмотрела на меня и спросила: "Вы приедете ко мне в Харбин?" Я, ни минуты не задумываясь, сказала: "Приеду".
Страшная вещь - слово. Пока оно не сказано, всё может быть так или иначе, но с той минуты я знала, что иначе быть не может".
"Александр Васильевич встречал меня, и мы не узнали друг друга: я была в трауре, так как недавно умер мой отец, а он был в защитного цвета форме. Такими мы никогда друг друга не видали. Чтобы встретиться, мы с двух сторон объехали весь земной шар, и мы нашли друг друга".
Возвратившись во Владивосток, ей пришлось пройти через тяжёлое объяснение с мужем, а следующая встреча влюблённых случилась лишь месяц спустя в Японии, где А.В. был в это время по делам. Это и был их момент истины, настоящий медовый месяц, случивший в это суровое время, единственное светлое пятно на всю оставшуюся жизнь.
"Александр Васильевич встретил меня на вокзале в Токио, увёз в "Империал-отель". Он очень волновался, жил он в другом отеле. Ушёл - до утра.
Александр Васильевич приехал ко мне на другой день. "У меня к Вам просьба". - "?" - "Поедемте со мной в русскую церковь".
Церковь почти пуста, служба на японском языке, но напевы русские, привычные с детства, и мы стоим рядом молча. Не знаю, что он думал, но я припомнила великопостную молитву "Всем сердцем". Наверное, это лучшие слова для людей, связывающих свои жизни.
Когда мы возвращались, я сказала ему: "Я знаю, что за всё надо платить - и за то, что мы вместе, - но пусть это будет бедность, болезнь, что угодно, только не утрата той полной нашей душевной близости, я на всё согласна".
Что ж, платить пришлось страшной ценой, но никогда я не жалела о том, за что пришла эта расплата.
Александр Васильевич увёз меня в Никко, в горы.
Это старый город храмов, куда идут толпы паломников со всей Японии, все в белом, с циновками-постелями за плечами. Тут я поняла, что значит - возьми одр свой и ходи: одр - это простая циновка. Везде бамбуковые водопроводы на весу, всюду шелест струящейся воды. Александр Васильевич смеялся: "Мы удалились под сень струй".
Мы остановились в японской части гостиницы, в смежных комнатах. В отеле были и русские, но мы с ними не общались, этот месяц единственный. И кругом горы, покрытые лесом, гигантские криптомерии, уходящие в небо, горные речки, водопады, храмы красного лака, аллея ста Будд на берегу реки. И мы вдвоём. Да, этот человек умел быть счастливым.
В самые последние дни его, когда мы гуляли в тюремном дворе, он посмотрел на меня, и на миг у него весёлые глаза, и он сказал: "А что? Неплохо мы с Вами жили в Японии". И после паузы: "Есть о чём вспомнить". Боже мой..."
"И вот, может быть, самое страшное моё воспоминание: мы в тюремном дворе вдвоём на прогулке - нам давали каждый день это свидание, - и он говорит: "Я думаю, за что я плачу такой страшной ценой? Я знал борьбу, но не знал счастья победы. Я плачу за Вас - я ничего не сделал, чтобы заслужить это счастье. Ничто не даётся даром".
Нет смысла освещать здесь все военные аспекты: как А.В.Колчак не смог отказаться от предложения возглавить белое движение, как победы сменились поражениями, и всю эту историю ползучего предательства - сначала чехословацкого корпуса, а потом и союзников, фактически сдавших его большевикам, не преминувшим расстрелять его над прорубью и сделавшим всё, чтобы стереть саму память о великом соотечественнике.
Вряд ли стоит здесь и снова напоминать, как Анна Васильевна самоарестовалась, чтобы быть рядом со своим возлюбленным по пути на эшафот.
Многие сравнивают её с жёнами-декабристками. Помилуйте, как можно сравнивать несравнимое? Те только поменяли место жительства, чтобы жить рядом со своими мужьями, а она сама пошла на то, чтобы быть с ним до самого конца, разделив его участь. То, что её не расстреляли тоже, - чистая случайность. Просто на тюремщиков Колчака, даже на них, видавших всё, этот шаг произвёл такое сильное впечатление, что отношение к ней было уважительным и великодушным: даже уводя на казнь адмирала, старались сделать это скрытно от неё.
Высшие власти в Москве не были столь щепетильны. Сорок лет её гоняли по тюрьмам, лагерям и ссылкам, добавляя всё новые сроки.
"Я была арестована в поезде адмирала Колчака и вместе с ним. Мне было тогда 26 лет, я любила его и была с ним близка и не могла оставить его в последние дни его жизни. Вот в сущности всё. Я никогда не была политической фигурой, и ко мне лично никаких обвинений не предъявлялось".
Так писала она в своих заявлениях о реабилитации, но лишь только в 1960 году они были, наконец, услышаны. То, что ей удалось дожить до этого, само по себе - чудо. И у этого чуда есть автор - Екатерина Павловна Пешкова, постоянно вызволявшая её из мест не столь отдалённых, и речь о которой ещё впереди.
Сама Анна Васильевна смогла, наконец, взяться за перо и доверить бумаге и нам, благодарным читателям, свои воспоминания, не боясь, что в очередной раз придут с обыском и отберут всё написанное.
Пронзительно искренний, удивительный документ той суровой эпохи!
То, о чём все мы так боялись услышать, всё-таки произошло: народной артистки Валентины Толкуновой больше с нами нет. Певица, которая уже одним своим появлением на сцене вызывала радость и улыбки, сегодня заставила всех своих многочисленных почитателей печалиться и скорбеть.
И в первой фразе этого сообщения - не вся правда: такие артисты, любимые народом, навсегда остаются в его памяти. Останутся записи её песен, видеоролики, фотографии. Многие из читающих этот пост имели честь быть в числе друзей на её персональной странице в "Моём мире", где теперь её верная подруга-администратор Люба Майорова принимает соболезнования.
Так что наша Валя останется с нами и в нашей благодарной памяти именно такой, какой все запомнят её навсегда: непременно яркой, неизменно светлой, как на этих фотографиях.
Побудительным стимулом для этого сообщения послужил пост моей коллеги, прекрасной б(л)огини Марины, запавшей на песню Алексея Фатьянова "Тишина за Рогожской заставою".
Прежде чем начать рассказ о самом поэте - небольшой экскурс в своё студенческое прошлое. Случилось так, что пришлось не один год жить в двадцатой комнате общежития на Студенческой улице в Москве с тремя Юриями сразу. Один из них, Гаврилов, поступил в Горный как раз из Вязников, города на Владимирщине, в котором родился этот поэт, тогда ещё живой и очень популярный. Юра с восторгом и много чего рассказывал о своём знаменитом земляке (городок-то небольшой, где все знали всё и про всех), жаль, что теперь уже мало что удаётся вспомнить. Мы и сами в ту пору увлекались поэтическими экзерсисами, добродушно подтрунивая друг над другом. Если Юра высмеивал мои "подкопы под немецких классиков" Шиллера и Гёте, переводами которых я тогда увлекался, то моей мишенью был его мнимый цикл стихов под названием "Мы сидели с тобою на брёвнах" (эта цитата из его стихов казалась мне тогда самой одиозной). Конечно, цикла, как такового, в натуре не было, но было много стихов, посвящённых загадочной Эльвире, остававшейся для нас таковой до тех пор, пока она не пожаловала, наконец, собственной персоной в Москву по настоятельной просьбе своего трубадура. Их взаимоотношения развивались не равномерно, а по некой синусоиде, а индикатором перемен были периодические исчезновения и появления её большой фотографии над его кроватью. На память о тех временах осталась даже большая ода "Юрию Гаврилову, человеку и поэту, по случаю однолетнего творческого юбилея". Нет смысла, конечно, цитировать её целиком, вполне достаточно небольшого отрывка:
"Коль долго писем нет, то мы,
конечно, не заплачем,
лишь фото снимем со стены
и в чемодан запрячем.
Придёт её письмо опять -
и фото вновь на месте,
и вновь начнём стихи писать
о верности и чести".
В отличие от нас, двух шустрых борзописцев, два другие Юрия, Фокин и Шустров, особо не напрягались, ограничиваясь одним - двумя четверостишиями.
Каково же было моё удивление, когда, перечитывая третьего дня книжку стихов Алексея Фатьянова, неожиданно наткнулся на одно из его стихотворений, начало которого начиналось очень уж знакомо:
Давай-ка, Танечка, на брёвнах посидим,
Поговорим, о жизни помечтаем,
Вот, знаешь, так, как вечером седым
Сидят за чашкой дружеского чая
Одно из двух: либо штабеля строительных брёвен в то время громоздились возле каждого дома, либо сам воздух Вязников был так насыщен стихами, что оставалось лишь только их загребать черпаком и сцеживать в тетради.
"Поэт в России больше, чем поэт," - говорил Евгений Евтушенко. А поэт - песенник, добавлю от себя, - ещё больше. Но даже среди них всех Фатьянов стоит особняком. Если провести гипотетический тест, чьи стихи более известны в народе, и по количеству стихов, и по количеству людей, помнящих их наизусть, он превзойдёт и Пушкина, и Лермонтова, вместе взятых. Вот их далеко не полный перечень:
"За Рогожской заставою".
"Ромашка моя".
"Когда весна придёт".
"В городском саду".
"Золотые огоньки".
"Три года ты мне снилась".
"Где же вы теперь, друзья - однополчане?"
"Давно мы дома не были".
"Перелётные птицы".
"Где ж ты, мой сад?"
"На солнечной поляночке".
"Маршал Победы" Г.К.Жуков, опять-таки, признавался, что самая любимая его песня - "Соловьи", хотя есть немало оснований предполагать, что спать ему по ночам не давали не столько эти голосистые птахи, сколько телефонные звонки Верховного Главнокомандующего, любившего работать именно в это время.
Можно вспомнить ещё множество песен из любимых народом кинофильмов.
Все они настолько органичны, настолько соответствуют характеру персонажей, из чьих уст звучат, что просто зачаровывают.
Показателен в этом отношении знаменитый фильм "Свадьба с приданым", который помню ещё со сценой, потом вымаранной, где заснувшей прямо на пашне героине Веры Васильевой во сне является Сталин во всём своём генералиссимусском великолепии, почти как в "Падении Берлина". Только настоящий поэт, виртуозно владеющий пером и словом, мог написать эти куплеты Курочкина, блистательно исполненные Виталием Дорониным:
Из-за вас, моя черешня,
Ссорюсь я с приятелем.
До чего же климат здешний
На любовь влиятелен!
Мой приятель Толя из соседней квартиры до сих пор продолжает называть свою жену Нелли не иначе, как черешней.
Родился Алексей Иванович Фатьянов 5 марта 1919 года в селе Малое Петрино, поглощённом впоследствии разросшимся городом Вязники. Оба его деда были старообрядцы, родители - из числа самых зажиточных и уважаемых предпринимателей Вязников. После революции всё, конечно, отобрали - пришлось перебираться в пригород, где и родился последним ребёнком будущий поэт. Старшие брат и две сестры к тому времени уже достигли совершеннолетия. После завершения НЭПа в 1929 году, отобрали и остатки имущества родителей. Семья перебралась в Москву, поселившись на улице Тургенева посёлка Лосиноостровский. Алексей учится в музыкальной школе, в 1937-ом заканчивает театральную студию Алексея Дикого, играет в спектаклях Центрального театра Красной Армии. Фатьянов не только был поэтом от Бога, но и талантливым артистом, играл на фортепьяно и аккордеоне, обладая певческим голосом, хорошо пел.
Война застаёт его в ансамбле Орловского военного округа, где, выходя из окружения, он был ранен. Рамки фронтовых агитбригад были тесны этому красивому, по-русски широкому человеку. Ему хотелось "поучаствовать", однако, вместо фронта его перевели в ансамбль песни и пляски им. Александрова. И тут его мечты о фронте "сбылись": по злому навету и ложному обвинению в 1943 году он был осуждён как "враг народа" и отправлен "искупать кровью" в штрафную роту 6-ой танковой армии. После тяжёлых кровопролитных боёв за древнюю столицу Венгрии Секешфехервар, первым ворвался в город на танке, был серьёзно ранен и оправдан.
После войны талант Фатьянова - нарасхват. Его приглашают сотрудничать самые известные композиторы и кинорежиссёры. На снимке он - с Соловьёвым-Седым и Лемешевым. Но лишь незадолго до смерти ему удаётся обзавестись собственным жильём - небольшой квартирой на Первой Бородинской улице. До этого вместе с женой Галиной Николаевной и детьми Алёной и Никитой приходилось ютиться по чужим углам. При жизни лишь изредка печатались его отдельные стихи, ни одной книги издать не удалось. В приёме в Союз советских писателей тоже было отказано. При каждом появлении на людях в нетрезвом виде завистники сигнализировали куда надо, следовали административные взыскания. И сердце не выдержало: 13 сентября 1959 года в возрасте сорока лет Алексей Иванович умер от аневризмы аорты. Памятник его, что на снимке, можно посетить на Ваганькове. Незадолго до смерти поэт написал:
Если б я родился не в России,
Что бы в жизни делал, где бы жил?
Как бы путь нелёгкий я осилил?
И, наверно, б, песен не сложил.
Слава Богу, на наше счастье, на счастье будущих поколений россиян, Алексей Фатьянов родился именно здесь. Народ не забыл своего любимца. Работает музей его имени в Вязниках. С 1974 года стали традицией фатьяновские песенные праздники, приглашение на которые почитают за честь все известные исполнители.
В 1995 году проснулись, наконец, и наши правители. Указом Б.Н.Ельцина Фатьянов был награждён орденом "За заслуги перед Отечеством IV степени". Вот уж, как говорится, "брэд оф сайв кэйбл" (бред сивой кобылы). Было б понятно - звание Героя или там орден Боевого Красного знамени, а то награда, которой в бытность его не было и в помине, да ещё и самой низшей степени. Всё равно, что сейчас наградить, к примеру, Василису Кожину, знаменитую партизанку войны с Наполеоном, орденом Октябрьской революции.
Этот мой пост, где "смешались в кучу кони, люди и залпы тысячи орудий", получился каким-то сумбурным, поэтому, до кучи, не откажу себе в удовольствии и подвесить фотографии своих боевых товарищей: земляка поэта с уже известной вам Эльвирой, и всех соседей по общежитию, где слева направо: Юрий Гаврилов, ваш блогер, Юрий Шустров, Юрий Фокин и примкнувший к нам Геннадий Вахнин, он жил этажом выше. Фотография интересна ещё и тем, что, как видите, по Красной площади тогда, 55 лет назад, фланировали автобусы, похожие на знаменитый "фердинанд" из "Место встречи изменить нельзя".
Всё тешу себя несбыточной надеждой: а вдруг, кто-нибудь из них наткнётся на этот снимок и проявится из неведомой дали?
Открытие футбольного сезона в Москве - всегда праздник.
В ностальгические времена это обычно происходило на добром старом стадионе "Динамо" и, как правило, 2 мая, прекрасным весенним днём. Памятно ещё то ощущение праздника, когда на трибунах сидели вперемешку болельщики разных команд, мирно беседуя или добродушно подтрунивая над промахами соперников. Много воды утекло с той поры. Чуть поостыл уже в своём болельщицком рвении, да и на стадионе стал бывать лишь по большим праздникам - атмосфера теперь там стала совершенно другая: враждующие фанатские группировки, подростки, которым интересен не сам футбол, а лишь собственный перфоманс с непременными баннерами, флайерами, петардами, и хоровыми кричалками все два часа на трибунах.
И надо же было такому случиться, что на матч открытия в минувшее воскресенье слепой жребий выбрал извечных соперников "Динамо" и "Спартак". Да ещё и в "Лужниках", на домашней арене "мясных". Для тех, кто не в курсе, поясняю. Давным давно все сообщества фанатов заполучили намертво приклеившиеся к ним и объектам их поклонения наименования: "Динамо" - это "мусора", "Спартак" - "свины", ЦСКА - "кони", "Локомотив" - "лохи", "Зенит" - "бомжи" ну и так далее.
Конечно, в "Лужу" на футбол не пошёл бы ни за какие коврижки, памятуя о московском транспортном беспределе. Однажды даже сами футболисты "Спартака", эти валютные, в своём большинстве, миллионеры, вынуждены были бросить в пробке свой клубный автобус с кондиционером и пробиваться с боями в вагоны метро, дабы успеть на игру и не получить баранку за неявку к сроку. Да и от метро "Спортивная" там надо ещё целый километр продираться черепашьим шагом к цели сквозь сплошные милицейские оцепления, не говоря уж о том, что трибуны самой арены там так далеки от футбольного поля, что толком ничего и не увидишь.
Но на этот раз у меня просто не было выбора: наш родной ЦС ДСО "Динамо" принял судьбоносное решение поощрить пригласительным билетом своего старейшего интернет-болельщика, и было бы свинством с моей стороны обломать кайф дарящего.
Хоть и поехал на метро задолго до начала мероприятия, ехать всё равно пришлось в спрессованном под завязку вагоне, где, основательно подогретые допингом, фанаты в непременных "свинских" красно-белых шарфах всю дорогу скандировали в ухо свои кричалки, заглушая такие же истошные призывы машиниста в динамиках: "закройте, пожалуйста, двери". Редкие "мусора", вроде меня, предусмотрительно спрятали заранее свои бело-голубые "розы" за пазухой.
Когда до места нашей встречи близ арены добрался, наконец, добрейший мой друг Дадо Мухтарович - лет на 10 моложе меня, проделавший тот же путь, он смог только выдавить из себя: "Я побывал в аду!"
О самом матче писать не буду, для этого есть СМИ. Скажу лишь, что три десятка фотокорреспондентов, приготовившихся снимать голы, все до единого, дружно обосновались за динамовскими воротами. В перерыве все они так же дружно отправились за нашим вратарём на другую сторону поля. Лишь трое-четверо из них оказались проницательней или ленивей. Именно им и посчастливилось заснять единственный гол Семшова в спартаковские ворота, тот, что на верхнем снимке.
То, что видите на других фото, гораздо интересней самой игры. Это и выкрутасы капризной погоды, своим креативом превзошедшей футбольное действо. За эти два часа было явлено всё: и солнце, и тучи, и заряды бурана, и густой лондонский туман. Судье даже пришлось менять мяч с белого на красный, а потом - наоборот, чтобы он был виден игрокам.
Под стать погоде и игроки на снимках - в диковинных амплуа, от драмы до балета.
Ну и яркое шоу фанатов, заставляющее снова вспомнить адский огонь.
P.S. Мне опять позвонили из Центрального Совета: теперь уже предлагают вступить в официальный Клуб болельщиков и получить бесплатный абонемент на все домашние матчи этого сезона на арендуемом стадионе в Химках (родной пока закрыт на реконструкцию). То-то будет?!
Представители графского рода Толстых в российской культуре - явление поистине уникальное. Ни одна другая аристократическая фамилия не дала больше ярких талантов, прославивших русскую литературу.
Алексей Константинович Толстой (5.09.1817 - 10.10.1875), не будь оттеснён глыбой своего однофамильца, стоял бы сейчас в первом ряду самых почитаемых классиков, изучаемых в школе, а то, что этот "матёрый человечище" придавил ещё и другого Алексея - Николаевича, не говоря уж о Татьяне Толстой, вряд ли может служить здесь оправданием.
Посудите сами. В отличие от своих однофамильцев, творивших в удобных поместьях, наш герой почти всю жизнь вынужден был писать лишь в походных условиях, в бесконечных переездах с места на место, диктуемых государевой службой. А восхождение на престол Александра II, с которым они были знакомы и дружны ещё с детских времён, только осложнило его участь: царь полагал, что именно Толстой должен исполнять все самые ответственные его поручения.
Обладая в молодости смелостью и недюжинной силой (один на один ходил на медведя, гнул подковы, перебрасывал через флигель пудовые гири), к сорока годам, особенно после тифа и тягот Крымской войны, где он командовал стрелковым батальоном, он совсем поизносился и был вынужден обратиться к своему другу-императору с просьбой об отставке: "Служба и искусство несовместимы. Одно вредит другому. И надо делать выбор".
Сняв, наконец мундир, он весь отдаётся творчеству. Именно в эти пару-тройку лет были написаны его лучшие вещи. А какие произведения он оставил нам, потомкам! Его исторические драмы до сих пор идут на сцене, а с "Царя Фёдора Иоанновича", собственно, и началась история Московского художественного театра. "Князь Серебряный" остаётся непревзойдённым шедевром в своём жанре. "История государства Российского от Гостомысла до Тимашева" ничуть не хуже карамзинской. Именно в это время написаны все его лучшие стихи, мгновенно становившиеся знаменитыми и старательно переписываемыми в девичьи альбомы: "Благословляю вас, леса", "Колокольчики мои, цветики степные", "То было раннею весной". Вдохновенные и напевные, они сразу перекладывались на музыку и становились популярными романсами.
Профессиональным музыковедам известны не менее десяти различных мелодий на стихи "Средь шумного бала", однако вариант П.И.Чайковского оказался вне конкуренции. Именно об истории создания этого шедевра и пойдёт далее речь.
Средь шумного бала, случайно,
в тревоге мирской суеты,
тебя я увидел, но тайна
твои покрывала черты.
Людям нашего времени уже надо объяснять, что "тайна" - это чёрная маска, закрывающая лицо, а бал этот, следовательно, - маскарад. Женщины, наделённые природной красотой, прикрывали там своё лицо чисто символически, стараясь оставлять открытыми выигрышные детали. Зато обладательницы заурядной внешности или авантюрного склада характера, а таких было - большинство, отрывались по полной, отдаваясь интриге. Впрочем, и это был секрет Полишинеля: ни одна женщина не могла появиться на балу без мужского сопровождения, и каждую не составляло труда вычислить по её спутникам.
Этой незнакомкой, зацепившей воображение 33-летнего камер-юнкера, оказавшегося на балу по долгу службы, сопровождая друга-цесаревича, была Софья Андреевна Миллер, урождённая Бахметьева (1827 - 1892), для той поры личность совсем не ординарная. Всесторонне образованная, читавшая и говорившая на четырнадцати языках, умеющая вести живую и непринуждённую беседу на любые темы. Даже не будучи внешне привлекательной, она неизменно вызывала мужской интерес.
Играло тут роль ещё и её недавнее прошлое. Среди друзей её любимого брата Юрия, гвардейского офицера, выделялись двое: кавалергард Лев Миллер и прапорщик князь Григорий Вяземский. Кому из тогдашних девушек не хотелось стать княгиней? Вот и она сосредоточила своё внимание на втором, а князь не устоял перед некрасивой, но обаятельной Софьей и, как водится, сделал ей предложение. Она согласилась, и осталось только дождаться согласия его родителей. А вот тут-то всё и застопорилось. Хотя она и была дворянкой, но огромное различие в сословной иерархии, да ещё и крохотное приданое делали этот брак в глазах родителей совершенно невозможным. Ни демарши матери Софьи к предполагаемым сватьям, ни отчаянный шаг самой её, бросившейся в ноги матери Григория с последним доводом, что она уже беременна, ничего не изменили. Сыну быстро подыскали невесту из своего же круга. Затяжной скандал закончился трагедией: её любимый брат Юрий Бахметьев был вынужден вызвать бывшего друга на дуэль, и был им убит. Честь Софьи этим была спасена, а также ещё и тем, что она, переждав траур по брату, вышла замуж за Л.Ф.Миллера, конечно же, не по любви. Разводы тогда были практически невозможны, но, формально не разводясь, Миллеры вскоре уже стали жить раздельно. Софья стала часто выходить в свет, демонстрируя свои замечательные таланты: пела, покоряя чарующим голосом слушателей, исполняла Шопена, Баха, Глюка, Перголези.
Интересно, что на том же бале-маскараде января 1851 года познакомился с Софьей Миллер и другой наш классик - И.С.Тургенев, но не нашёл в ней ничего примечательного: "Лицо чухонского солдата в юбке". Тем не менее, потом они долго переписывались, и Иван Сергеевич позже уже признавался ей: "Из числа счастливых случаев, которые я десятками выпускал из своих рук, особенно мне памятен тот, который свёл меня с Вами, и которым я так дурно воспользовался".
Вот и Алексей Константинович, сам мистик по натуре, долго не мог решить для себя, что же произошло с ним: любовь с первого взгляда или наваждение. Эти размышления присутствуют и в стихах:
И грустно я так засыпаю,
и в грёзах неведомых сплю...
Люблю ли тебя - я не знаю,
но кажется мне, что люблю.
События тем временем развивались стремительно: сразу после бала Толстой пришёл к Софье с визитом и той же зимой сделал ей предложение. История пошла по кругу: мать Алексея вознегодовала и делала всё, чтобы не допустить этого брака. К тому же и полковник конной гвардии Миллер заартачился, не желая компрометировать себя бракоразводным процессом. Потом всё закрутилось калейдоскопом: он отправился на крымский фронт, она закрутила роман с писателем Дмитрием Григоровичем, бежав от светских пересудов в путешествие по Европе. Эпизодические встречи с Толстым, тем не менее, не прерывались.
Момент истины наступил в 1957 году. Узнав, что Толстой загибается в тифозном бараке, энергичная женщина спешит на театр военных действий, привозит его домой, выцарапывая из лап смерти, заставляет писать прошение об отставке. В этом же году умирает Анна Алексеевна, его мать, но лишь только когда минуло 12 лет после их встречи на балу, им удалось, наконец, сломить сопротивление бывшего мужа, всё не хотевшего давать согласие на развод, и обвенчаться в 1863 году вдали от любопытных глаз в маленькой православной церкви рядом с вокзалом Нойштадт в Германии.
Ещё 12 лет для совместной жизни судьба подарила молодым после венчания. Это были их самые счастливые годы. Хозяйственные дела обоих имений приходили в упадок. Поэт Афанасий Фет, сам - рачительный помещик, приезжая в гости, каждый раз, видя происходящее там, хватался за голову. Зато литературная богема была в восторге. От желающих пообщаться с Софьей Андреевной Толстой и её мужем не было отбоя. Двоюродные братья графа братья Жемчужниковы там просто дневали и ночевали, состязаясь в креативе и остроумии. Не отставали от них, конечно, и хозяева дома. Результатом этих, казалось бы, пустячков стал образ Козьмы Пруткова - книга, не имеющая аналогов в мировой литературе.
Но всё хорошее рано или поздно кончается. Через 12, опять-таки, лет А.К.Толстой умер. Невралгия, которой он страдал ещё с военных времён, всё обострялась. Будучи не в силах уже более терпеть бессонницу и головные боли,он вынужден был спасаться уколами морфия. И однажды, напутав с дозировкой, не проснулся.
Софья пережила его на 17 лет. Всё перечитывала старые письма и плакала. Умерла в Лиссабоне, у приютившей её племянницы.
Недавно узнал, что вышла в свет книга Н.Никитиной "Софья Толстая", обрадовался: наконец-то. Ан нет, опять о другой Софье, чей муж - Лев. Ей тоже, конечно, не позавидуешь: муж писал свои тексты один раз, после - только правил, а ей приходилось переписывать их потом не раз, и не два, с перерывами лишь на регулярные роды. Трудности долгой жизни с авторитарным гением настолько в конце её отдалили их, что они с трудом уже выносили друг друга. Но о каждом дне её известно буквально всё, о нашей же героине - практически ничего даже в интернете. Опять - всё та же, довлеющая над всем, глыба.
А ведь есть ещё и третья Софья Андреевна Толстая - последняя жена Сергея Есенина. Вот уж кому досталось по полной: пьяные дебоши с рукоприкладством, проклятия и оскорбления. Но она продолжала любить его и заботиться до последнего вздоха в гостинице "Англетер". Даже хлопоты по перевозке трупа в Москву - и те пришлось взвалить на свои хрупкие плечи.
Кто они, эти Софьи - музы, соратницы в духе "если смерти, то мгновенной, если раны - небольшой", страдалицы или жертвы? Было бы непростительной и кощунственной дерзостью встревать со своим мелкотравчатым суждением о тех, кому судья - только Бог.
Моя бабушка Ванюкова Пелагея Васильевна, бок о бок с которой прожил все свои школьные годы в Андреевке, строго говоря, была мне дважды неродная.
Когда отец моего отчима Василия Ивановича, овдовев, женился второй раз, они с младшим братом Алексеем были уже в подростковом возрасте, как и их новый сводный брат Алексей, появившийся в доме вместе с матерью. Все эти перипетии в семейных историях - прямое следствие страшного голода 1921 года. Бабушка Поля рассказывала, что в селе Костино, откуда она приехала, голод не удалось пережить никому из её близких родственников. Её же с сыном спасли астеническое телосложение и неприхотливость в еде. А после того, как её соседка призналась ей, что съела своего умершего старшего сына, бабушка даже забрала ещё, от греха подальше, к себе в дом и её младшенького, сохранив таким образом ему жизнь.
Служить в армию и на флот всех троих братьев забрали незадолго до войны. Братьям Ванюковым удалось войну пережить, а её собственный сын Алексей Дёмин не вернулся с фронта, пропав без вести. Единственная маленькая фотография - всё, что осталось на материнскую память.
Появление в доме новой снохи, да ещё с двумя детьми ( мне - 9, сестре Оле - 7), бабушка поначалу встретила неласково и настороженно. "Работать - ежата, а есть - медвежата", - первое, что мы, дети, услышали от неё. Надо сказать, что сама она ела крайне мало, удивляя всех своим скудным рационом, несмотря на все уговоры. Запахи она совершенно не воспринимала, но ведь вкусовых-то ощущений была не лишена.
"Стерпится - слюбится", - эта исконная русская парадигма стратегии выживания в наши перманентно тяжёлые времена, очень скоро сработала и здесь. Сейчас, когда, случается, стараются избавиться от родственников, ближе которых не может быть в природе по определению, особенно дороги мне воспоминания о нашей дружной семье и той поре взросления, когда никого не делили на своих и чужих или родных и не родных. Нечего и говорить, что младшие дети, брат Саша и сестрёнка Лариса, родившиеся при ней, были буквально выпестованы её руками.
Да и кажущаяся суровость бабушки Поли оказалась не более чем внешним имиджем. Не могу припомнить её ни разу смеющейся и даже просто улыбающейся. Да и произносила что-либо вслух она крайне редко Поэтому любые слова, сказанные ею, приобретали особый вес.
Из всех средств информации в доме была только чёрная тарелка радио, к которой она внимательно прислушивалась. Не раз, когда славословия Сталину превышали все мыслимые пределы, она бурчала: "Мудрейший из мудрейших... Тьфу!", чем меня, изрядно подсевшего на окружающую пропаганду, просто вводила в ступор. Жизнь показала, что именно она, малограмотная, оказалась мудрее всех нас образованных. Телевизоров тогда не было, и часто по вечерам мама читала что-нибудь вслух. Помню, однажды ей в руки попали "Мифы и легенды древней Греции". Когда пошёл рассказ "Дафнис и Хлоя" и начал уже приближаться к своей кульминации, где древнегреческий герой догнал, наконец, Хлою и заключил её в свои объятия, из-за шифоньера, где бабушка постоянно отдыхала на своей кровати, неожиданно раздался её зычный голос: "Да что же вы детям такой разврат читаете?" Чтение, конечно, сразу прекратилось.
Бабушка была глубоко верующей. В те страшные времена, когда все церкви в районе были порушены, а священники устранены, она не побоялась вместе с такими же православными товарками ходить с петицией по властям, прося разрешения открыть в избе одной из них молельный дом. И они добились невозможного: стали собираться вместе.
Бабушка Пелагея умерла в 1973 году на девяностом году жизни. На моём видеоролике "В родных краях" она уже совсем немощная. Кожа её рук - совершенно чёрная от векового загара и напоминает тонкий пергамент. Когда она её оттягивала пальцами, та долго не возвращалась в исходное положение.
На память о ней остались и эти более ранние фотографии, где она запечатлена со мной и сестрёнкой Олей. Да ещё два её совета, которым следую более шестидесяти лет.
Первый - житейский: "Умывайся только холодной водой, и сморкайся только по завершении процедуры. Тогда не будешь постоянно простужаться и болеть".
Второй - духовный. "Ты поминаешь своего родного отца?" - Спросила однажды она меня. "А как это?" - "Да очень просто. Когда садишься есть, прежде чем отправить первый кусок в рот, скажи про себя: помяни, Господи, раба Божьего Михаила - моего родителя. Только не забывай - это им там нужно".
За прошедшие годы перечень близких, ушедших в мир иной, изрядно расширился. Нечего и говорить, что обязательно поминаю каждый раз и рабу Божью Пелагею - мою бабушку. Верю: ей это там нужно.
