Можно только гадать, как сложилась бы дальнейшая судьба А.В.Тимирёвой, не явись год спустя после ареста в её скорбную тюремную обитель ангел-хранитель в образе Екатерины Павловны Пешковой.
В далёкий Иркутск её привели служебные дела. После того, как вторжение Красной армии в Польшу под руководством Сталина и Тухачевского летом 1920 года закончилось её полным поражением, был заключён спешный мирный договор, и встал вопрос обмена военнопленными. Поляки, никогда не доверявшие России, любые её шаги воспринимали с подозрением, поэтому и настояли, чтобы делегатом Польского Красного Креста по опеке лиц польской национальности в советской России была аккредитована в Москве не кто иная, как первая жена Горького, известная всему миру защитница прав политзаключённых, прославившаяся своей честностью и несгибаемой принципиальностью ещё с царских времён. Этот пост она занимала до 1937 года, когда Сталин совсем уже слетел с тормозов, а до того даже ЧК и НКВД вынуждены были считаться с ней, облечённой дипломатическим статусом. Вот и разъезжала она по сибирским городам и весям, опрашивая народ и отыскивая затерявшихся там поляков, желающих репатриироваться в свою Польску, пока та ешче не сгинела.
Но Пешкова не была бы Пешковой, если бы не воспользовалась возможностью попутно обследовать и тюрьмы, где томились в неволе и её собственные соотечественники. Так она вышла и на А.В.Тимирёву. Но лучше, опять-таки, чаще предоставлять слово ей самой.
"Резко стукнуло окошко, и я увидела даму, в шляпе и вуалетке, среднего возраста, чуть подкрашенные губы, решительное лицо. Она внимательно посмотрела на нас - мы сидели вдвоём - и спросила, не нуждаемся ли мы в хлебе. Нет, в хлебе мы не нуждались. И всё, окно снова захлопнулось.
Разве я могла представить себе, кем будет в моей судьбе эта незнакомая дама. Что долгие годы, в самые тяжёлые дни она придёт на помощь - и столько раз выручит из беды. И что не будет дпя меня более дорогого человека.
А она потом говорила моей сестре, что запомнила меня в одиночке, в тюремном полосатом платье, за каким-то шитьём.
Время было суровое. Незадолго до её посещения приезжала комиссия по пересмотру дел политических заключённых. Гражданская война кончилась. И вдруг начались расстрелы - по 40, 80, 120 человек за раз.
По субботам и понедельникам мы не спали. Смотрели, прижавшись к решёткам, как пачками выводят людей - "в подвал".
"Вернувшись из Сибири, Екатерина Павловна при свидании с Дзержинским рассказала ему и обо мне. Он ей сказал: "Да, кажется, мы много лишнего делаем". В результате меня вызвали в Москву".
В 1922 году, по освобождении, она жила в Москве сначала с братом Ильёй. В том же году взяла к себе сына, оставленного в 1918-ом в Кисловодске, на своей малой родине, и вышла замуж за инженера-гидростроителя Всеволода Константиновича Книпера (1988 - 1942), поменяв свою одиозную фамилию. Но и это не спасло от нового ареста через три года.
Несмотря на то, что Пешкова каждый раз вызволяла её из лагерей, добиваясь пересмотра дела, очень скоро её возвращали туда снова. А после 1937 года Екатерина Павловна и вовсе лишилась всяких рычагов влияния. Массовый исход из лагерей в 1956 году застал её в Рыбинске, где она нашла себя в качестве художника, декоратора и костюмера в лагерном самодеятельном театре.
Излишне говорить, что вся её жизнь, к которой она постоянно мысленно возвращалась, осталось там, в морозной Сибири 1920-го года. А тут ещё, в 1970 году она неожиданно узнаёт, что сохранился севастопольский архив А.В.Колчака 1917 - 1918-ых годов, большую часть которого составляют не отправленные письма к ней, по сути - дневник, в котором он каждый день разговаривал с ней:
"Вы, милая, обожаемая Анна Васильевна, так далеки от меня, что иногда представляетесь каким-то сном. В такую тревожную ночь в совершенно чужом и совершенно ненужном городе я сижу перед Вашим портретом и пишу Вам эти строки. Даже звёзды, на которые я смотрю, думая о Вас, - Южный Крест, Скорпион, Центавр, Арго - всё чужое. Я буду, пока существую, думать о моей звезде - о Вас, Анна Васильевна" (20.03.1918, Сингапур).
Писатель А.И.Алдан-Семёнов, внемля её просьбе, присылает эти обращения к ней из прошлого.
"И вот больше чем через 50 лет я держу их в руках. Они на машинке, обезличенные, читанные и перечитанные чужими, - единственная документация его отношения ко мне. Единственное, что сохранилось из всех его писем, которые он мне писал с тех пор, как уехал в Севастополь, - а А.В. в эти два года писал мне часто. Даже в этом виде я слышу в них знакомые мне интонации. Это очень трудно - столько лет, столько горя, все войны и бури прошли надо мной, и вдруг опять почувствовать себя молодой, так безоглядно любимой и любящей. На всё готовой. Будто на всю мою теперешнюю жизнь я смотрю в бинокль с обратной стороны и вижу свою печальную старость. Какая была жизнь, какие чувства.
Что из того, что полвека прошло, никогда я не смогу примириться с тем, что произошло потом.
О, Господи, и это пережить,
и сердце на клочки не разорвалось...
(Ф.И.Тютчев, "Весь день она лежала в забытьи", 1864, авт.)
И ему, и мне трудно было - и чёрной тучей стояло это ужасное время, иначе он его не называл. Но это была настоящая жизнь, ничем не заменимая, ничем не заменённая. Разве я не понимаю, что даже если бы мы вырвались из Сибири, он не пережил бы всего этого: не такой это был человек, чтобы писать мемуары где-то в эмиграции в то время, как люди, шедшие за ним, гибли за это и поэтому.
Последняя записка, полученная мною от него в тюрьме, когда армия Каппеля, тоже погибшего в походе, подступала к Иркутску: "Конечно, меня убьют, но если бы это не случилось - только бы нам не расставаться.
И я слышала, как его уводят, и видела в волчок его серую папаху среди чёрных людей, которые его уводили.
И всё. И луна в окне, и чёрная решётка на полу от луны в эту февральскую лютую ночь. И мёртвый сон, сваливший меня в этот час, когда он прощался с жизнью, когда душа его скорбела смертельно. Вот так, наверное, спали в Гефсиманском саду ученики. А наутро - тюремщики, прятавшие глаза, когда переводили меня в общую камеру. Я отозвала коменданта и спросила:
"Скажите, он расстрелян?" - И он не посмел сказать мне "нет":
"Его увезли, даю Вам честное слово".
Не знаю, зачем он это сделал, зачем не сразу было узнать мне правду. Я была ко всему готова, это только лишняя жестокость, комендант ничего не понимал.
Полвека не могу принять -
Ничем нельзя помочь -
И всё уходишь ты опять
В ту роковую ночь.
Но если я ещё жива
Наперекор судьбе,
То только как любовь твоя
И память о тебе.
30 января 1970 г."
Ровно через пять лет, 31 января 1970 года, на 82-ом году жизни Анны Васильевны не стало.
Комментариев нет:
Отправить комментарий