ПЕРВАЯ ПРАВОЗАЩИТНИЦА

Алексей Максимович Пешков (Горький) (1868 - 1936) был тот ещё женолюб. Его симпатии отличались разнообразием: от непритязательных простушек до международной авантюристки Марии Игнатьевны, ставшей баронессой Будберг. Это потом уже, когда товарищу Сталину удалось заманить его в свою западню, он стал хрестоматийным пролетарским писателем и адептом соцреализма, а начинался как писатель, публикуя для повышения тиражей свои фельетоны в ежедневных газетах Нижнего и Самары. Фельетон - это не то, что вы подумали, а романтические любовные истории с налётом эротики, занимающие весь первый том его собраний сочинений. Это не бунинские "Тёмные аллеи", конечно, но - тем не менее.
Его первая жена Екатерина Павловна Пешкова (урожд. Волжина) (1878 - 1965) масштабом своей личности ничуть не уступала именитому писателю. Роли жены-домохозяйки или даже литературного секретаря при муже был тесны для этой выдающейся женщины, поэтому, прожив вместе знаковые семь лет, они расстались, оставшись, однако, на всю жизнь добрыми друзьями. Двое детей, Максим (1897 - 1934) и Катя (1901 - 1906) остались, конечно, с матерью.
Активный член партии социалистов-революционеров (некоторое время была даже в составе ЦК), она регулярно бывала за границей, посещала курсы в Сорбонне, подолгу там жила, занимаясь, как сейчас сказали бы, правозащитной деятельностью. Открытие народных домов и детских библиотек, помощь полит-эмигрантам и жертвам войны, защита прав политкаторжан - далеко не полный перечень дел, которым она отдавала всё своё время. Ирония судьбы заключалась в том, что те, кого она так рьяно защищала от царских карательных органов, после октябрьского переворота сами пришли к власти, и всех преследуемых и обездоленных она продолжала так же настойчиво оборонять теперь уже от них самих.
Сама Е.П.Пешкова рассказывала:

"Когда началась революция, то у нас (Политический Красный Крест) был пропуск во все тюрьмы, выданный Временным правительством, и мы свободно там бывали.
И вдруг пропуск отобрали. Надо было идти к Дзержинскому. Тот встретил нас вопросом: "Почему вы помогаете нашим врагам?" Я говорю: "Мы хотим знать, кому мы помогаем, а у нас отобрали пропуск".
Дзержинский: "А мы вам пропуск не дадим".
"А мы уйдём в подполье".
Дзержинский: "А мы вас арестуем".
С тем и ушли.
На другой день нам пропуск дали".

Хорошо знавшая её Анна Васильевна Книпер, знакомая по предыдущим постам, писала:

"Всегда, встречаясь с ней, я не переставала изумляться, как, прожив такую долгую, сложную жизнь, сталкиваясь со столькими людьми, всякими, - как она сумела до глубокой старости сохранить абсолютную чистоту души и воображения, такую веру в человека и сердце, полное любви. И полное отсутствие сентиментальности и ханжества. Она была очень терпима к людям - к женщинам, - и, когда я её по ходу разговора спросила: "Да неужели в молодости Вы никем не увлекались, за Вами никто не ухаживал?" - она ответила почти сердито: "Мне некогда было, я всё уроки давала. Раз товарищ меня провожал и, прощаясь, поцеловал мне руку - уж я её мыла, мыла". Я совершенно ей поверила, но очень смеялась".

После лево-эсеровского мятежа 6 июля 1918 года многие её друзья угодили в застенки ЧК, с оставшимися на воле боялись общаться. Все, но не Катерина (а тогда все произносили именно так) Павловна, продолжавшая стучаться в двери и опальных друзей, и высоких кабинетов.
Когда поляки заявили Пешкову представительницей своих интересов в России, советские власти встретили её кандидатуру в штыки, требовали даже, чтобы её постоянно сопровождал в поездках уполномоченный из ЧК, а когда поляки и на это не пошли, во всех документах смешанной советско-польской комиссии продолжали её именовать не иначе как гражданкой Пешковой, в отличие от всех других - товарищей.
Политический Красный Крест - Комитет помощи политическим ссыльным и заключённым ("Помполит") на Кузнецком, 24, который она возглавляла, долгое время, с середины февраля 1918 года до середины 1937 года, оставался единственной в советской России инстанцией, куда стекались на приём ходоки со всей страны, надеясь узнать здесь хоть что-то о своих пропавших родственниках и как-то им помочь. Больше пожаловаться было просто некому. Вместе с тремя другими сотрудниками комитета, существовавшего на пожертвования лиц и организаций, удавалось принимать тысячи страждущих, наводить справки об арестованных, самолично отвозить в тюрьмы передачи. Самим же себе члены комитета положили жалование, не превышающее среднюю зарплату рабочих. Здесь и далее опять цитирую А.В.Книпер:

"Кто не пережил страшного этого времени, тот не поймёт, чем был для меня, многих и многих её труд. Что значило для людей, от которых шарахались друзья и знакомые, если в семье у них был арестованный, прийти к ней, услышать её голос, узнать хотя бы о том, где находятся их близкие, что их ожидает, - а это она узнавала.
Недаром мой муж говорил, что после меня и моего сына он больше всех на свете любит Екатерину Павловну.
В конце концов, когда в 1937 году Политический Красный Крест закрыли, и этих возможностей у неё не стало.
А в 1938 году, когда кончился срок моей высылки, в тот же день меня арестовали вновь, арестован был мой сын и так и не вернулся из заключения - реабилитирован посмертно. И муж мой умер во время моего заключения на 8 лет".

После реабилитации А.В.Книпер в 1960 году и возвращения её в Москву вновь встретились эти два, покинутые всеми, одиночества, Старшая внучка Пешковой Марфа (р. 1925), та самая, что была самой близкой школьной подругой Светланы Сталиной, проследовала в ссылку за своим мужем Серго, сыном одиозного Берия. Младшей Дарье (р. 1927), известной актрисе театра им. Вахтангова, тоже, видимо, было не до бабушки.

"Для меня было радостью, что мне уже не о чем было её просить, - и так я была перед ней в неоплатном долгу. А она об этом точно не помнила. Она вообще не помнила, что она делала для людей, ей это было так естественно, как дышать.
Сколько людей я перевидала, но никогда не встречала такого полного забвения своих поступков, а вот малейшее внимание к себе она помнила.
Она старела на глазах... Какой же одинокой она была в последние годы жизни! Сверстники её умирали один за другим, родные не утешали. А она всё, касающееся их, принимала к сердцу, волновалась, огорчалась, худела на глазах, точно таяла".

"Вот я начала писать о Екатерине Павловне, и меня потянуло в Новодевичий на её могилу. Я бывала там вместе с нею - на могиле её сына и матери: ей было уже трудно ездить одной... а внукам некогда, всё дела, дела...
Мимо проходила экскурсия молодых девушек. Экскурсовод указал на могилу "сына Горького" - у него не нашлось ни одного слова, чтобы сказать о Екатерине Павловне, которая всю жизнь отдавала людям в несчастье. "К страданиям чужим ты горести полна, и скорбь ничья тебя не проходила мимо - к себе самой лишь ты неумолима...", - разве не о ней эти строки А.К.Толстого?
Очень мне было горько."

"На гражданской панихиде в музее Горького я стала у гроба. Екатерина Павловна лежала в цветах, и лицо её было молодое, такой прекрасный лоб, тонкие брови - никогда её больше не увижу. Заплакала я - кто-то сказал: "Вам нехорошо? Дать капель?" Как-будто странно, что можно заплакать, прощаясь с дорогим человеком.

Каких мы людей теряем,
Какие уходят люди...
И горше всего - что знаем:
Таких уж больше не будет.

Была нам в жизни удача,
Что мы повстречались с ними -
И нет их... И только плачем,
Повторяя светлое имя".