ВИАРДО - ОТ И ДО

Это было как удар молнии, как раскаты грома. Первое представление итальянской оперы из Парижа тем памятным вечером 1843 года произвело фурор, катарсис и шок. А для наших героев ещё и решительно поменяло всю жизнь. 22ухлетняя Полина Мишель Фердинанд Гарсия Виардо на другое утро проснулась европейской знаменитостью. 25илетний Иван Сергеевич Тургенев, начинающий литератор, пробавлявшийся стихами, и заснуть не мог. Ибо полюбил. Сразу, безумно и безнадёжно. Ибо понял: теперь уже он не принадлежит себе, а обречён следовать тенью за этой Виардо всю жизнь.

Вот как он сам вспоминал потом этот день:

Шел «Севильский цирюльник», в котором Виардо исполняла партию Розины. Началась картина первого акта. «Комната в доме Бартоло. Входит Розина: небольшого роста, с довольно крупными чертами лица и большими, глубокими, горячими глазами. Пестрый испанский костюм, высокий андалузский гребень торчит на голове немного вкось. «Некрасива!» — повторил мой сосед сзади. «В самом деле», — подумал я.

Вдруг совершилось что-то необыкновенное! Раздались такие восхитительные бархатные ноты, каких, казалось, никто никогда не слыхивал... По зале мгновенно пробежала электрическая искра... В первую минуту — мертвая тишина, какое-то блаженное оцепенение... но молча прослушать до конца — нет, это было свыше сил! Порывистые «браво! браво!» прерывали певицу на каждом шагу, заглушали её... Сдержанность, соблюдение театральных условий были невозможны; никто не владел собою. Восторг уже не мог вместиться в огромной массе людей, жадно ловивших каждый звук, каждое дыхание этой волшебницы, завладевшей так внезапно и всецело всеми чувствами и мыслями, воображением молодых и старых, пылких и холодных, музыкантов и профанов, мужчин и женщин... Да! это была волшебница! И уста её были прелестны! Кто сказал «некрасива»? — Нелепость!

Не успела еще Виардо-Гарсиа кончить свою арию, как плотина прорвалась: хлынула такая могучая волна, разразилась такая буря, каких я не видывал и не слыхивал. Я не мог дать себе отчета: где я? что со мною делается? Помню только, что и сам я, и всё кругом меня кричало, хлопало, стучало ногами и стульями, неистовствовало. Это было какое-то опьянение, какая-то зараза энтузиазма, мгновенно охватившая всех с низу до верху, неудержимая потребность высказаться как можно громче и энергичнее.

Это было великое торжество искусства! Не бывшие в тот вечер в оперной зале не в состоянии представить себе, до какой степени может быть наэлектризована масса слушателей, за пять минут не ожидавшая ничего подобного.

При повторении арии для всех стало очевидно, что Виардо не только великая исполнительница, но и гениальная артистка... Каждое почти украшение, которым так богаты мотивы Россини, явилось теперь в новом виде: новые, неслыханно-изящные фиоритуры сыпались как блистательный фейерверк, изумляли и очаровывали, никогда не повторяясь, порожденные минутой вдохновения. Диапазон её голоса от сопрано доходил до глубоких ласкающих сердце нот контральто с неимоверной легкостью и силою. Обаяние певицы и женщины возрастало кресчендо в продолжение всего первого акта, так что под конец каждый с нетерпением ожидал возможности поделиться с кем-нибудь из близко знакомых переполнившими душу впечатлениями. И действительно, последовавший затем антракт не походил на обыкновенные: началось сильное передвижение, но довольно долго почти никто не выходил из партера: отовсюду слышались горячие восклицания восторга и удивления. Вызовам, казалось, не будет конца...

Задействовав все свои личные связи, 1 ноября он был, наконец, представлен оперной диве и потом отмечал этот день, как самый большой праздник, всю жизнь.

Тургенев оказался в числе четырех избранных поклонников Полины Виардо. Первым считался сын директора императорских театров С. А. Гедеонов. По воспоминаниям современников, «он приказал устроить возле сцены Большого театра особую комнату, где Виардо проводила несколько часов после каждого спектакля среди своих друзей, число которых сначала было неограниченно, но потом в волшебный покой допускались только четверо»: С. А. Гедеонов, А. А. Комаров, И. П. Мятлев, И. С. Тургенев. Все — начинающие поэты и охотники. Однажды они убили медведя в лесных окрестностях Петербурга и «привезли в подарок своей богине редкую по красоте и величине шкуру». «Виардо всякий раз после спектакля покоилась на этой шкуре, а друзья помещались у лап, занимали артистку рассказами о своих похождениях, читали стихи. Вскоре счастливцев прозвали четырьмя лапами: первой, второй, третьей и четвертой». Тургенев к числу первых «лап» не принадлежал, но и последней, вероятно, не был.

(Ю.В.Лебедев, "Тургенев", ЖЗЛ)

  
Но по завершении  гастролей сопровождал певицу во Францию один лишь Тургенев. Жизнь его теперь распалась на две неравные части: ОТ встречи с Виардо, когда он не чувствовал себя несчастным лишь находясь подле неё, и ДО - счастливую и беззаботную, утраченную навсегда. Это была любовь-наваждение, болезнь, какая-то безумная страсть. Временами он впадал в отчаянье, проклинал себя. И её тоже, называя "безобразной". Друзья считали его положение прискорбным, многих из них он растерял. Толстой, этот знаток человеческих душ, только хватался за голову. А сам Тургенев признавался Фету: "Я заслужил то, что со мной происходит. Счастливым я способен быть только тогда, когда женщина поставит свой каблук мне на шею, вдавливая меня носом в грязь". Желая избавиться от этого наваждения, неоднократно заводил романы с интересными женщинами, как две Марии: сестра Толстого и актриса Савина. Но а решительный момент однолюб срывался в Париж, оставляя своих избранниц глубоко несчастными.

Все современники в один голос утверждают, что Виардо была не просто некрасива, а "безобразна". Сутулая, с выпученными глазами, крупными чертами и огромным ртом. Все изображения ниже - лесть художников, а поздние фото - ни о чём: в зрелом возрасте внешние черты нивелируются, и отражается лишь духовная суть человека. Ну а этого у неё не отнимешь. Талантлива тоже до безобразия. Прекрасная пианистка - ученица Листа, великая певица и актриса, композитор, художница (верхние рисунки ниже - её). Прекрасно говорила на пяти языках: испанском, французском, итальянском, английском и немецком. Общаясь с Тургеневым, выучила и русский. Да так превосходно, что стала фактически его редактором. "Ни одна строка Тургенева не попадала в печать прежде, чем он не познакомил меня с нею. Вы, русские, не знаете, насколько вы обязаны мне, что Тургенев продолжает писать и работать", - заявила она однажды на голубом глазу. Он тоже не оставался в долгу: писал либретто к её операм, стихи для романсов ("Утро туманное" слышали?).

Стоит ли удивляться, что при таких способностях недостатка в романах Виардо не испытывала? Тургенев ревновал её лишь к знаменитостям, и особенно - к итальянцам-композиторам. Сама Полина по-настоящему привязана была лишь к одному человеку - Жорж Санд. Две звезды, две странные повести. Это по совету старшей подруги в 1840 году она вышла замуж  за директора парижской итальянской оперы Луи Виардо, старше её на 21 год. Жорж отвечала взаимностью: изобразила Полину в своём знаменитом романе "Консуэло", а позже закрыла глаза на её роман со своим сыном.

Мать Тургенева, властная орловская помещица, эту странную любовь единственного сына сразу встретила в штыки. Съездила даже на концерт Виардо, но, вернувшись домой, изрекла: "А надо признаться, хорошо поёт проклятая цыганка". Когда все её старания прекратить противоестественную связь не возымели действия, отказала сыну от дома, ограничила в средствах, а внебрачную внучку Пелагею (от крепостной белошвейки) приказала забрать к себе в Париж. Это её изобразил потом сын в своём "Му-Му".

Так и воспитывали они, Тургенев и "Луи, братец Луи" девицу, превращённую в Полину, и четверых детей примадонны, младшенького из которых писатель тщился приписать себе. К тому времени оба лишены были всех мужских прерогатив и переведены в ранг "просто надёжных друзей". Так они и жили счастливо. И умерли в один год. В 1883ем. Певица пережила своих ближних на 27 лет. Ушла в один год с Толстым, даже его превзойдя на семь лет. Но более всего удивляют и поражают воображение не эти цифры, а те сорок лет, что прожила, не угасая, столь странная и уникальная Любовь. 

ЗАВЕТНЫЙ ПЕРСТЕНЬ ПУШКИНА

 
Александр Сергеевич Пушкин, наше всё, был очень суеверен. Верил в талисманы, обереги, магическую силу камней. Известно: у него было семь колец. Но более всего он дорожил золотым перстнем с сердоликом желтоватого цвета, который видим и на знаменитом полотне В.А.Тропинина, и на посмертном портрете 1839 года Карла Мазера. Носить его можно было только на большом пальце, настолько он был велик и тяжёл. Непонятно  только, на какой руке, и кто из живописцев прав. Скорее - Тропинин, которому поэт позировал. Этим перстнем Пушкин запечатывал сургучом свои письма, ему посвящено знаменитое стихотворение "Талисман".
 
Летом 1823 года поэт добился, наконец, перевода по службе из захолустного Кишинёва в Одессу, к новороссийскому и крымскому генерал-губернатору Михаилу Воронцову. Герою войны 1812 года и влиятельному вельможе, перед которым все ходили на цирлах и не смели перечить. Пушкин ликовал: море, порт, устрицы - практически Европа. А тут ещё и подвалил Александр Раевский - закадычный приятель, имевший тогда сильное влияние на 24хлетнего юношу. У друга был свой интерес. Он был знаком с женою губернатора графиней (а потом и княгиней) Елизаветой Ксаверьевной ещё до того, как она стала Воронцовой, и носила фамилию отца - польского шляхтича-магната Браницкого. В те приснопамятные времена они встречались в имении её матери в Белой Церкви.
 
Воронцова была хороша собой, обожала рекрутировать всё новых поклонников, что вкупе с её польским шармом прекрасно удавалось. Вельможа-муж, надо полагать, не разделял подобных устремлений. Поскольку наши друзья везде являлись вместе, Раевский подговорил младшего партнёра при выходе в свет быть таким отвлекающим щитом, изображать всякий раз горячий интерес и знаки внимания премилой губернаторше, невзирая на то даже, что она была старше на семь лет. Тогда "за тридцать" - это уже был диагноз.
 
Пушкину затея понравилась, он с энтузиазмом приступил к делу. Но вскоре понял всю его неприглядность. Хуже того, ещё и увлёкся Елизаветой Ксаверьевной всерьёз. И, что совсем уж плохо, его актёрские способности достойно оценил всесильный меценат-губернатор, с подачи которого ровно через год после появления в Одессе, по личному распоряжению царя поэт был уволен с государственной службы и отправлен в ссылку в село Михайловское.
 
Сам роман и его характер, всё это - область догадок. Но есть непреложные факты. Перед отъездом Пушкина в ссылку Воронцова дала ему на память этот самый перстень. Их было два. Точно такой  же, сердоликовый, с тайными письменами, остался при ней. Можно предположить, что они обменялись кольцами. К михайловскому ссыльному стали приходить письма без обратного адреса. Ольга Павлищева, его сестра, вспоминает: "Когда приходило из Одессы письмо с печатью, украшенной точно такими же каббалистическими знаками, какие находились на перстне брата, Александр запирался в своей комнате, никуда не выходил, никого не принимал".
 
Поэт не садился за письменный стол, не надев свой талисман на палец. Был уверен, что именно его магические свойства - источники вдохновения и таланта.
 
Перед кончиной, зная уже, что обречён, поэт передап его В.А.Жуковскому, своему благодетелю, учителю и наставнику. В 70х годах сын Жуковского Павел торжественно вручил реликвию И.С.Тургеневу. Незадолго до своей смерти Иван Сергеевич говорил: "Я очень горжусь обладанием пушкинским перстнем и придаю ему так же, как и Пушкин, большое значение. Я бы желал, чтобы после моей смерти этот перстень передан был графу Льву Николаевичу Толстому... Когда настанет и "его час", гр.Толстой передал бы мой перстень по своему выбору достойнейшему последователю пушкинских традиций между новейшими писателями".
 
Полина Виардо, однако, поступила иначе. Она передала талисман Пушкинскому музею Александровского лицея. А в смутные времена марта 1917 года он был оттуда похищен служителем. Кражу раскрыли, но тот успел уже продать кольцо старьёвщику, тот - ещё кому-то, так перстень и сгинул. Скорее всего, когда год спустя большевистские власти принялись энергично вытрясать из "буржуазии" золотишко и драгоценности, он был переплавлен или употреблён для революционных нужд. 
 
Сохранились лишь сургучные оттиски этой печатки. И Пушкин мучился вопросом, что же написано на его талисмане, и Тургенев этого не узнал. Только в новейшие времена удалось прочитать эту надпись на иврите: "Симха, сын почтенного раби Йосефа, да будет память его благословенна". Научно установлено теперь, что перстень изготовлен в XViii веке в Крыму караимскими евреями-ремесленниками.
 
Сохранился, правда, другой сердоликовый перстень, что был у поэта ещё до встречи с Воронцовой, и был пожертвован им потом на лотерею. Можно лишь строить догадки, что она, зная об этом, решила потом восполнить потерю. 
  










 

НА ВОЛОСКЕ ОТ ДУЭЛИ

Заголовок вверху - не мой оборот речи. Так неприятность, случившуюся с ним 10 дней назад, позиционировал в письме к Анненкову сам Тургенев. Дуэль назревала с другим классиком - Л.Н.Толстым. Одарённые талантом собратья по перу в быту совершенно не подходили друг другу. Высокий, статный, с безупречными манерами, принятый в Париже, как равный, в круг Флобера, Золя и Доде. И, презирающий условности света, привыкший резать правду-матку собеседнику в лицо, бунтарь и матерщинник, граф от сохи. Встретились они в декабре 1855 года в Петербурге, куда сразу же после героической обороны Севастополя пожаловал Толстой, а мэтр литературы вызвался его сопровождать и вводить в писательские круги. Очень скоро пришлось пожалеть об этом. Бравый офицер, не стеснявшийся в выражениях, перессорил Тургенева со всем бомондом, неделями не разговаривали они и между собой. Когда однажды Иван попенял на Некрасова, проигравшего в карты его гонорар, Лев стал того горячо защищать. Как же, он сам только что проиграл одну из своих деревенек вместе с крепостным населением. Дело закончилось страшным раздраем, после которого они не встречались более пяти лет.   

		И вот, пять лет спустя, чудесным утром 26 мая 1861 года в гости к поэту Афанасию Фету в его имение Степанково в одной коляске приехали Тургенев и Толстой. День прошёл как обычно: неспешная прогулка в ближайший лесок, обмен новостями и слухами, приятный ужин. Все началось на другой день. Вот как об этом рассказывал Фет: «Утром в наше обыкновенное время, то есть в 8 часов, гости вышли в столовую, в которой жена моя занимала верхний конец стола за самоваром, а я в ожидании кофея поместился на другом конце. Тургенев сел по правую руку хозяйки, а Толстой по левую. Зная важность, которую в это время Тургенев придавал воспитанию своей дочери, жена моя спросила его, доволен ли он своей английской гувернанткой. Тургенев стал изливаться в похвалах гувернантке и, между прочим, рассказал, что гувернантка с английской пунктуальностью просила Тургенева определить сумму, которою его дочь может располагать для благотворительных целей. — Теперь, — сказал Тургенев, — англичанка требует, чтобы моя дочь забирала на руки худую одежду бедняков и, собственноручно вычинив оную, возвращала по принадлежности. — И это Вы считаете хорошим? — спросил Толстой. — Конечно, это сближает благотворительницу с насущною нуждой. — А я считаю, что разряженная девушка, держащая на коленях грязные и зловонные лохмотья, играет неискреннюю, театральную сцену. — Я Вас прошу этого не говорить! — воскликнул Тургенев с раздувающимися ноздрями. — Отчего же мне не говорить того, в чем я убежден? — отвечал Толстой. Не успел я крикнуть Тургеневу: „Перестаньте!" — как, бледный от злобы, он сказал: „Так я Вас заставлю молчать оскорблением". С этими словами он вскочил из-за стола и, схватившись руками за голову, взволнованно зашагал в другую комнату. Через секунду он вернулся к нам и сказал, обращаясь к жене моей: „Ради бога, извините мой безобразный поступок, в котором я глубоко раскаиваюсь". С этим вместе он снова ушел». "Экая ерунда, -подумает современный читатель. - И из-за этого стреляться?" Но нам трудно представить тогдашние нормы морали и чести. Возможно, для этой вспышки темпераментов имелись и более глубинные, личные мотивы. Известно ведь, что во время ссыльной жизни Тургенева в Спасском-Лутовинове между ним и любимой сестрой Толстого Марией Николаевной, жившей по соседству, завязалась «опасная дружба». Но из-за очередного возвращения Тургенева во Францию к Полине Виардо она распалась, оставив глубокий след в сердце Марии.. . Итак, после бурной ссоры бывшие друзья сразу отбыли из Степановки: Иван Сергеевич отправился к себе в Спасское-Лутовиново, а Лев Николаевич — в Новоселки, откуда утром следующего дня, 27 мая, отправил Тургеневу записку с требованием письменных извинений: «... напишите мне такое письмо, которое я бы мог послать Фетам», — писал в ней Толстой. Тургенев против мировой не возражал и в этот же день ответил своему визави. При этом он не только извинялся, но и ставил точку в их дружбе. «1861. Май 27. Спасское. Милостивый государь Лев Николаевич! В ответ на Ваше письмо я могу повторить только то, что сам почел своей обязанностью объявить Вам у Фета: увлеченный чувством невольной неприязни, в причины которой входить теперь не место, я оскорбил Вас безо всякого положительного повода с Вашей стороны и попросил у Вас извинения. Происшедшее сегодня поутру показало ясно, что всякие попытки сближения между такими противоположными натурами, каковы Ваша и моя, не могут повести ни к чему хорошему; а потому я тем охотнее исполняю мой долг перед Вами, что настоящее письмо есть, вероятно, последнее проявление каких бы то ни было отношений между нами...» Казалось бы, инцидент исчерпан... Но по нелепой случайности письмо, отправленное Тургеневым, вечером того же дня возвратилось к нему обратно. Иван Сергеевич это же письмо отсылает Толстому снова, предварительно сделав на нем приписку следующего содержания: «Иван Петрович (И.П. Борисов) сейчас привез мне письмо, которое мой человек по глупости отправил в Новоселки, вместо того, чтобы отослать его в Богуслав. Покорнейше прошу извинить эту неприятную оплошность. Надеюсь, что мой посыльный застанет Вас еще в Богуславе». Но граф, не привыкший ждать и не получивший до сих пор ответа на свое письмо, отправленное сразу же после ссоры, разгневался настолько, что на следующий же день послал нарочного в Спасское-Лутовиново с вызовом Тургенева на дуэль. А заодно отправил и еще одно письмо, в котором, по словам Софьи Андреевны, сообщал, что «не желает стреляться пошлым образом, т. е. что два литератора приехали с третьим литератором, с пистолетами, и дуэль бы кончилась шампанским, а желает стреляться по-настоящему и просит Тургенева приехать в Богуслав к опушке с ружьями». В ответном письме, полученном утром, Тургенев извещал, что не желает стреляться, как предлагает Толстой, а желает дуэли по всем правилам. На это Лев Николаевич ответил кратко: «Вы меня боитесь, а я Вас презираю и никогда дела с Вами иметь не хочу». Попал под раздачу и ни в чём не повинный родственник Толстого Афанасий Фет: "Тургенев - подлец, которого надобно бить, что я и прошу Вас передать ему так же аккуратно, как Вы передаёте мне его милые изречения, несмотря на мои неоднократные просьбы о нём не говорить. Гр.Лев Толстой. P.S. И прошу Вас не писать ко мне больше, ибо я Ваших, так же, как и Тургенева, писем распечатывать не буду". Минуло лето, и в  сентябре Тургенев отбыл в Париж. Толстой обретался в Москве и, находясь однажды в приятном расположении духа, отправил через книготорговца Давыдова Тургеневу письмо, в котором, жалея, что их отношения враждебны, в частности писал: «Если я оскорбил Вас, простите меня, мне невыносимо грустно думать, что я имею врага».  К сожалению, это письмо дошло до адресата с большим опозданием. И в то время, как Львом Николаевичем овладели смирение и кротость, Тургенев продолжал пребывать в неприязни к Толстому и успел отправить ему 26 сентября из Парижа совсем не дружеское письмо:. «...Я узнал, что Вы... называете меня трусом, не пожелавшим драться с Вами и т. д. Но так как я считаю подобный Ваш поступок после того, что я сделал, чтобы загладить сорвавшиеся у меня слова, — и оскорбительным, и бесчестным, то предваряю Вас, что я на этот раз не оставлю его без внимания и, возвращаясь будущей весной в Россию, потребую от Вас удовлетворения...» И вновь вместо мира — обострение вражды. Но Толстой уже смирил себя и 8 октября на все эти выпады ответил спокойным отказом и просьбой его извинить. Но даже это письмо не устранило насовсем взаимную неприязнь... Размолвка длилась ни много ни мало целых семнадцать лет! Наконец 6 апреля 1878 года Толстой делает решительный шаг. «В последнее время, — пишет он Тургеневу в Париж, — вспоминая о моих с Вами отношениях, я, к удивлению своему и радости, почувствовал, что я к Вам никакой вражды не имею. Дай бог, чтобы в Вас было то же самое. По правде сказать, зная, как Вы добры, я почти уверен, что Ваше враждебное чувство ко мне прошло еще прежде моего. Если так, то, пожалуйста, подадимте друг другу руку, и, пожалуйста, совсем до конца простите мне все, чем я был виноват перед Вами. Мне так естественно помнить о Вас только одно хорошее, потому что этого хорошего было так много в отношении меня. Я помню, что Вам я обязан своей литературной известностью, и помню, как Вы любили и мое писание и меня. Может быть, и Вы найдете такие воспоминания обо мне, потому что было время, когда я искренне любил Вас. Искренно, если Вы можете простить меня, предлагаю Вам всю ту дружбу, на которую я способен. В наши года есть одно только благо — любовные отношения между людьми. И я буду очень рад, если между нами они установятся. Гр. Л. Толстой». По свидетельству Анненкова, Иван Сергеевич, читая это послание Толстого, плакал. И тут же, немедля, отозвался на эту первую за семнадцать лет действительно добрую весть своего бывшего друга. «8 мая 1878. Париж. Любезный Лев Николаевич, я только сегодня получил Ваше письмо... Оно меня очень обрадовало и тронуло. С величайшей охотой готов возобновить нашу прежнюю дружбу и крепко жму протянутую мне Вами руку. Вы совершенно правы, не предполагая во мне враждебных чувств к Вам; если они и были, то давным-давно исчезли, и осталось одно воспоминание о Вас, как о человеке, к которому я был искренне привязан; и о писателе, первые шаги которого мне удалось приветствовать раньше других, каждое новое произведение которого возбуждало во мне живейший интерес. Душевно радуюсь прекращению возникших между нами недоразумений. Я надеюсь нынешним летом попасть в Орловскую губернию — и тогда мы, конечно, увидимся. А до тех пор желаю Вам всего хорошего — и еще раз дружески жму Вам руку. Ив. Тургенев».   Вновь свиделись они 8 августа 1878 года: Толстой встретил Ивана Сергеевича в Туле. В Ясной Поляне Тургенев провел два дня... 2 сентября того же года Тургенев еще раз посетил графское имение.. На сей раз он находился там три дня. Так завершилось семнадцатилетнее противостояние двух гигантов русской и мировой литературы.

ЯК

 





 
Как як? Почему як? Причина проста: лишь трое из братьев наших меньших довольствуются двумя буквами в своём имени: уж, ёж и як. Про двоих рассказал, зачем обижать третьего? Да ещё столь выдающегося. Рядом с ним мы сами - братья меньшие. Высота в холке - два метра. Длина - три с половиной, а с хвостом - все пять. Вес - тонна. И при таких габаритах яки умудряются ещё разгуливать на горных кручах так же ловко, как и архары и дикие козы. Да в условиях разреженного воздуха и жесточайших морозов. Их бока, брюхо и ноги покрыты густой шерстью с пухом. Такой длинной, что она свисает до земли вроде макси-юбки. Поэтому, ночуя на снегу, они лежат как на пуховом матрасе.
 
Европу познакомил с этим чудом наш Н.М.Пржевальский. Тогда оно встречалось ещё даже на Памире. С тех пор воды утекло, и привычные виды животных, как ту же дикую лошадь его имени, увидеть теперь можно разве что в зоопарке. Другим, как стеллеровой корове, повезло ещё меньше. Эти добродушные существа размером с моржа отдыхали на морских отмелях вместе с морскими львами и котиками. Но, в отличие от них, не бросались в море, завидев человека. Чем этот царь природы и воспользовался. Все эти матросы, герои географических открытий и освоения Севера, видя столько дармового мяса, просто подходипи и глушили бедолаг ломами и дубинами, набивая потом трюмы солониной. Когда спохватились, от вида остались рожки да ножки. Которые и можно теперь увидеть в музее в виде скелета, где недостающие детали сымитированы в гипсе.
 
Яки - не из той породы. Видят и слышат неважно, зато нюх преотличный. И человека на дух не переносят. Не потому, что боятся, просто знают ему цену. Даже волчьи стаи не рискуют на них нападать - знают: рогами порвут и ногами затопчут. Известны случаи, когда волки выбирали добычу полегче: пастуха их приручённых собратьев. Так даже эти яки, хайныки, брали пастуха в кольцо вместе с телятами и обнажали рога. Наша экспансия продолжается, люди взбираются в горы всё дальше. И яки, оставшиеся в диком виде лишь в предгорьях Тибета, отступают всё выше: туда, где уже нечем дышать, а снег - круглый год. Но мхи, лишайники и трава, их корм, на морозе не растут. Сейчас яки прописаны в Красной книге,  а вот есть ли в реале, не знает никто. 
 
Удивительно, как такое умное, мощное и свирепое животное смогли приручить в древности. Хайныки упоминаются в тибетских свитках трёхтысячелетней давности. Они для тибетцев - больше чем яки. Это и лошадь, и корова, и овца, и свинья в одном флаконе. Мясо, жир, молоко, шерсть - это всё они. Притом почти не нуждаются в уходе, живут на подножном корму. Там, где хозяин даже дышит с трудом, бычок легко несёт поклажу до 120 кг. В предгорьях Тибета редко увидишь сельскохозяйственную технику. Крестьяне предпочитают по старинке доверяться хайныкам: и ГСМ не требуются, и ремонтные мастерские не нужны. 
 
За три тысячи лет домашний як, конечно, изменился. Он даже с трубного мычания перешёл на хрюкание. Но остался всё таким же независимым и самодостаточным. Признаёт только хозяина, а всех других к себе не подпускает.
 
Умышленно не поясняю, где на фото яки, где хайныки. Внимательный, проницательный читатель и сам догадается.