ДУБРОВСКИЙ - ПЕРВЫЙ ПСИХОТЕРАПЕВТ

И Александр Довженко, и Анатолий Кашпировский, столь известные ныне, с гордостью называют себя учениками Казимира Марковича Дубровского, первого нашего психотерапевта в том смысле, который получило это слово в современном обиходе.Судьбе было угодно сделать так, чтобы я познакомился с ним на самом пике его популярности и неожиданно свалившейся на его постаревшую голову славы. Дело в том, что ещё с четырёхлетнего возраста мне пришлось мириться с недугом заикания, что было следствием детских шалостей на пружинной сетке кровати и последовавшего за ними удара головой о пол. Тот, кто знаком с этой напастью только понаслышке, никогда не поймёт, насколько она сковывает и ограничивает возможности человека. Если в школе до поры до времени, а именно - до времени взросления, это было ещё вполне терпимо и не помешало даже окончить школу с золотой медалью, то в институте уже отвечал преподавателям и сдавал все экзамены только в письменной форме. Настоящие траблы начались с получением диплома и выходом на работу. Работа конструктором за кульманом, казалось бы, самое то для заик, но и здесь неизбежны согласования, собрания, командировки. Особенно мучительны для заик звонки по телефону незнакомым людям, буквально ввергающие их в ступор, поэтому они предпочитают конфузу с брошенной абонентом трубкой личную встречу, если даже им для этого и придётся проехать пол-Москвы. И вот весной 1961 года, когда мой трудовой стаж исчислялся всего лишь полутора годами, попадается на глаза "Литературная газета" со статьёй писателя Сергея Львова о кудеснике из Харькова - психотерапевте Дубровском, делающим из заик мастеров красноречия. "Писать в газету" было нормой тогдашней жизни. Не удержался и я, мало надеясь на благоприятный результат. Но случилось чудо: неожиданно прямо на работу мне позвонил сам писатель и сказал примерно следующее: "Казимир Маркович сейчас настолько обескуражен огромным наплывом желающих излечиться, что просил никому не давать больше его адрес. Но Ваше письмо меня растрогало, и я сделаю для Вас исключение". Мой начальник отдела, свидетель всех проблем и мучений, тут же выписал мне командировку на один из харьковских заводов нашего министерства, и на другой день я уже прибыл на вокзал этого, когда-то столичного, украинского города. Устроившись в местной гостинице с непритязательным названием "Дом колхозника", зашёл на колхозный базар по соседству, могущий поспорить пышным разнообразием с Сорочинской ярмаркой, где обзавёлся таким же пышным огромным букетом, напоминающим цветочную пирамиду, вершину которой венчали разноцветные метёлки гладиолусов. Имя Сергея Львова было тем паролем, который открыл мне двери одноэтажного домика с палисадничком на городской окраине, и сердца милой супружеской четы, приветливо встретившей незнакомца. Скажу честно: мне, двадцатилетнему, они показались тогда глубокими стариками, особенно сам Казимир Маркович. Едва я успел свой образец украинского кича передать в руки милейшей Елены Александровны, как радушный хозяин, взяв мои обе руки в свои, пригласил меня в свой "кабинет", роль которого изображал большой письменный стол в углу.Лицо Дубровского было изборождено глубокими морщинами - только много лет спустя довелось узнать их причину. Но при первом же взгляде на него, при первых звуках голоса властно покорял шарм интеллигентности, мудрости и, если хотите, породы. После непродолжительной беседы его обаяние овладело мной настолько всецело, что казалось, будто знаю его всю жизнь. На другой день, в стенах железнодорожной поликлиники, где принимал врач Дубровский, состоялся сам сеанс излечения, "материализации духа и раздачи слонов". Построив нашу группу, человек пятнадцать, около стены, он начал с того, что объявил: "Сейчас я силой своего взгляда и своей воли буду швырять вас на стену. Вы пытайтесь мне противиться, если сможете, но я всё равно вас заставлю взглядом это сделать". Едва он вперил взгляд в первого с краю, как тот послушно отвалился к стене. Если с кем-то происходила заминка, слышалось его зычное: "Ну!", и тот немедленно сдавался. Дошла очередь и до меня. Подумал про себя: "Ну на меня-то эти дешёвые приёмчики не действуют", но, как только он пронзил меня каким-то сверлящим насквозь взглядом...вдруг почему-то сразу расхотелось сопротивляться. И я тоже покорно отвалился назад. Потом было ещё много чего: и всеобщий катарсис, и состязание в красноречии бывших больных, и слёзы и вопли потрясённых родителей и прочей публики. Кашпировский, тогда ещё неизвестный, здесь отдыхает.Лучше, чем наш знаменитый художник Илья Глазунов, вряд ли смогу написать, поэтому самое время и ему предоставить слово.